Только один человек

А вообще-то, вне обострений, он напускает на себя чрезвычай­ную благовоспитанность, то и дело пересыпает речь научными тер­минами, вроде бы небрежно заигрывает с французским, очень любит слова вроде «сударь», «благодарствую», «виноват», «рафинирован­ный» и такие выражения, как «позволю себе смелость», «если вас это не затруднит», «простите великодушно», «разрешите заметить», «почту за честь», вместо «потому что» употребляет «а посему», вместо «но» — «однако же», только вот с головными уборами он не в ладу, не то непременно нацепил бы на свою удлиненную голову кахетинскую или сванскую шапочку, какие у нас очень в ходу сре­ди почтенных представителей науки. Держится он солидно, с дос­тоинством, но все это только до первой схватки в споре, до пер­вого диспута, когда он делается совершенно бешеным, а потом оп­равдывает свою грубость привычкой говорить правду в лицо, рез­кие выпады — эмоциональностью, а свое обыкновение после двух-трех стаканов вина к месту и не к месту отпускать всякие гнус­ности, — вероятно, приписывает своей непосредственности. Но, представьте, что самое интересное: все это вкупе обеспечило ему уйму безоговорочных привилегий; машина отдела в его полном рас­поряжении, как и львиная доля экспедиционных средств; ежегодно у него в кармане, как нечто неотъемлемое, бесплатная путевка на курорт или за рубеж — одним словом, мы знаем ему цену. Я думал о Датке.

Потом перекинулся мыслями на других. Ну и дуреха все ж таки эта Ламзира, как она могла влюбиться в такого человека; уж не говоря ни о чем другом, Датка едва достигает ей до подбородка; и как они обнимаются, когда у него такое огромное пузо; а поце­ловать его не хочешь с его лошадиными зубами? Но любит, что поделаешь, ведь она из-за него отказала Мито. А этот Мито тоже ослеп, что ли, к тому же он ведь совсем не любит печеного, а Ламзира только и умеет, что печь торты и всякую прочую чепуху в том же роде; хотя, между прочим, это умение ей здорово пригодилось в науке. По словам достойных полного доверия лиц, как только приближается день рождения любого члена семьи какого-нибудь из нужных людей, Ламзира тут же засучивает рукава, замешивает тесто, крошит в порошок, словно кровного врага, грецкие орехи, затем хорошенько взбивает миксером целую кучу яиц...

Кто-то схватил меня сзади за локоть. Я переполошенно оглянулся — было уже за полночь. И как вы думаете, кто бы это мог бытья — Трудный!

— Что, не узнаешь уже? — и погладил меня по голове, это меня-то, возрастом... короче, старшего. Казалось, он очень обрадовался нашей встрече. Его и правда, трудно было сразу узнать — он теперь отрастил пышные усы, да и, сверх того, мы не виделись добрых два года.

— Да как это нет... Здравствуй.

— Ну и хорошо, — сказал Ушанги, — как живешь-можешь?

— Да так, живем потихоньку, покинутые тобой. — И вдруг он показался каким-то очень-очень родным; я расцеловал его: — Где ты, старик, куда запропал...

Оказалось, что он за время моего отсутствия поменял квартиру после чего мы с ним еще не виделись.

— Я виноват, конечно, — охотно признался Ушанги, — но побоялся расспросов соседей.

— Каких расспросов...

— Скажу. — И вдруг так просительно уставился на меня, такую состроил жалкую мину и, затеребив свой подбородок, говорит:

— Если хоть немного уважаешь меня, пойдем со мной, что, аа?

— Куда... — удивился я, — среди ночи...

— Ничего, ничего, разбужу. Я должен показать тебе...

— Кого разбудишь...

Он смущенно заулыбался и потупил голову:

— Знаешь, у меня сын.

— Оо, поздравляю, поздравляю, — после некоторой паузы сказал я. — Это очень хорошо, я страшно рад за тебя. Когда ты женился?

— Жены у меня нет, — сказал он.

— Не сошлись характером? — спросил я немного погодя.

— Нет. У меня ее и не было. Да я вовсе и не хочу никакой жены.

Он был трезв.

— Как это не было...

Он покосил глазами вбок:

— Я усыновил... мальчугана. — Ему, видно, нелегко было об этом говорить. — Потому и поменял квартиру, чтоб кто-нибудь не капнул. Потом, когда ребенок подрастет. А новые соседи думают, что он мой. Да так оно и есть. Пойдем со мной, чтоо?

— Поздно уже, Ушанги.

— Пойдем, что, очень прошу, — и вдруг с такой укоризной гля­нул на меня, что мне стало неловко: — Ты... ты не хочешь увидеть моего сына? У меня хорошее вино...

Мы поехали на метро куда-то — ту сторону я знаю плохо; в вагоне нас было только двое, и он невольно кричал, чтоб перекрыть грохот:

— Знаешь, как хорошо иметь ребенка! Ты не поймешь, пока сам не испытаешь! Это и во всем так! Был один искусствовед! Направо и налево громил художников! И очень гордился собой! Как-то ему понадобилась детская кроватка! Для внука! Достать не смог, при­занял у соседа! Старую! Железную!

Мы остановились на какой-то станции, и он заговорил тише.

— Но на такую заржавленную кроватку совесть не позволит по­ложить невинного младенца, и ее решено было покрасить. Искусст­вовед сам взялся за это дело. Достал краску, приспособил кисточку, малюет, малюет...

Мы снова тронулись: