Только один человек

Ой, что это было... что это только было... голова моя, безжалостно стиснутая раскаленным железным обручем, гудела, звенела, лопалась, норовила, обреченная, вылезти из ушей, я даже глаз от страха не смел открыть: может, все это еще вновь обернется сном, думаю в мучительном дурмане; но, что еще того хуже, на грудь мне навалился острыми локтями кошмар... и, ой, мамочка, пособите, братцы, голову вовсе раздуло, вот-вот разнесет вдребезги, потому что я еще как назло дышу, жив, проклятый, вздыхаю да охаю, а меня всего качает, швыряет из стороны в сторону, подбрасывает; и, ой-ё-ё-ой, что за напасть еще такая, братушки, — на меня порывистыми толчками угрожающе надвигается танк; а когда он, резко подпрыгнув, тяжким кошмаром заново навалился мне на грудь... я в ужасе вытаращил глаза и что же вижу... Поначалу я, разумеется, ни черта не разобрал и только тупо вперился, раззявив запекшийся рот, в за­гадочно взиравшую на меня тусклую синюю лампочку, потом чуть приподнялся в тревоге и только тут сквозь блеклое мерцание обнаружил, что мог отсюда, сверху, вот-вот сверзиться. Теперь, немного поуспокоившись, я наконец понял, что нахожусь в вагоне, на третьей полке, и лежу головой на раскаленной трубе, что же до надвигавшегося на меня с адским грохотом танка, то какой там танк, что еще за танк, — это кто-то поблизости храпел во все лопатки, а на груди у меня лежал обшарпанный деревянный чемодан!.. А весь ужас состоял в том, что я пребывал в жесточайшем, без­граничном, космическом похмелье; глотка моя и пищевод потрескались, как земля в засуху, и меня, распятого бессилием на третьей полке, терзала, словно пригвожденного к скале Амирана, огромная птица, только раздирала она мне клювом не печень, а мозг. Сдвинув в сторону чемодан, я с трудом перевел дух, и на какую-то секунду мне как будто немного полегчало; я опять приподнялся, и тут же по голове меня словно бы ухнули невидимым молотком — но хорош невидимый, когда так оглоушил!.. и тут мне, дошедшему до полного изнеможения, с ужасом подумалось: как так мог я попасть сюда, и какого рожна мне здесь понадобилось, когда у меня было персональное двухместное купе... Какой же это дьявольской силой, каким ветром занесло меня на эту третью полку? — пытался я сообразить, с трудом шевеля мозгами, когда вдруг приметил — и сердце у меня оборвалось, — что на мне нет обуви! Ой... провел рукой по карману, прощупал снаружи — здесь. Меня чуть отпустило, и я, попридержав стон, кое-как свесил голову вниз — там на полу аккуратненько стоял мой синий, поблескивающий лаком чемодан — это было очень приятно, — да, и тут же, рядышком, — знакомая, родная пара туфель — ух, совсем хорошо! Все-таки без туфель пришлось бы трудновато... О том, как я спустился, и не спрашивайте: с головой гудящей как пивной котел, еле-еле полез я вниз, сначала опершись о вторую полку дрожащей ладонью, потом, — припав к третьей полке занемевшей щекой, — коленом, а когда наконец я отважился спрыгнуть, то в голову мне прямо из живота вонзился острейший гвоздь, так что я невольно зажмурился от боли, но затем все-таки открыл глаза — любознательны мы, черт нас подери, и в тот самый момент с нижней полки поднялся мужчина, сидевший там в ногах у лежавшей лицом к стене женщины с круто выпиравшими мощными бедрами, улыбнулся мне и спросил шепотом:

— Ну, как ты... старина?

А это еще что за образина, будь он неладен...

— Я вам не старина, — буркнул я, вмиг посуровев.

Не в состоянии наклонить голову, я кое-как, с превеликим тру­дом, нащупал пальцами туфлю, она пришлась мне впору.

— А как же тебя звать?

— Сима.

Он глянул на меня с недоумением, и я пояснил:

— Мое полное имя — Герасиме.

— Очень хорошо. Так вы не обидитесь, если я буду вас звать Герасиме?

И тут снова у меня, горемыки, пошла в голове круговерть, и я ответил расслабленным голосом:

— Нет, нет, почему же...

Несчастное мое пережженное горло — ох-хо-хо, ух-ху-ху, пивка бы сейчас, а еще бы лучше — глоток свежего воздуха; пошатываясь, перешагнул я через чей-то портфель и двинулся по узкому проходу; лязгнули рельсы, качнувшись, я стукнулся о противоположную полку, снова выпрямился; а некоторое время спустя я уже стоял у распахнутой двери вагона, сжимая пальцами поручни и подставив сполоснутое водой лицо ветерку. Теперь, чуть протрезвев, я с почти­тельным страхом вглядывался в обступивший меня громыхающий ад — как будто бы начинало светать, да-а... и еще мне показалось, что я еду в обратную сторону — то ли возвращаюсь в Тбилиси, то ли и вовсе — еду в Кахетию; эдак со мной случилось не впервой — во время поездки в Баден-Баден я даже чуть не выпрыгнул из вагона... Кто-то осторожно похлопал меня по плечу, я в ужасе отпрянул от с грохотом рванувшейся двери разъяренного поезда, повернул голову и — снова он, этот мой сосед по вагону, только теперь с рюкзаком в руке. И спрашивает с улыбкой:

— Абдарауду?

— Что? — выкрикнул я, но голос мой потонул в перестуке колес.

— Не хотите ли пива, Герасиме?