Стоял ноябрь, предзимний месяц, и уже невозможно было купаться в речушке, которую назвали в честь города Алькараской. От той речушки был отведен маленький канал, по которому раз-другой в месяц пускали воду, — конец канала терялся в том окутанном тайной зале, — после чего какие-то ражие парни разводили в неглубоких ямах под зданием небольшие костры и вновь забегали в зал; вскоре оттуда доносился плеск воды и короткие зычные вскрики. «Что это, застенок? Пытают там, что ли?..» — подумал Бесаме, перестав слышать, что говорит ему Рамона:
— Разве это так можно, чтоб человек, не любя другого человека, все ж таки его бы поцеловал?
— Что?..
— Я говорю, что разве это можно, чтоб человек, совсем не любя другого человека, все же его поцеловал? Да еще и того хуже...
— Нет, как можно! — решительно отмежевался Бесаме.
— Но ведь бывает? Оказывается...
Набравшись духу, Бесаме брякнул:
— Это очень плохо.
Семнадцатилетний мальчик и пятнадцатилетняя, но каким-то родом более взрослая, чем он, девочка.
А под конец Бесаме уж и вовсе перехватил:
— Мне кажется, Рамона, если даже два человека любят друг друга, они все равно не должны целоваться.
— Бесаме, почему? — спросила Рамона Удивления.
Но этот зал не мог быть полностью местом пыток, потому что оттуда с веселым гвалтом высыпали гогочущие во все горло здоровенные молодцы с мокрыми волосами, молотя мясо своими крупными зубами, которыми можно было бы перегрызть и железо.
А каштаны они трескали прямо с кожурой.
Но если у флейты была призрачно-бледная, грустная душа полной Луны и если сама флейта была безраздельно лунной, то и Луна была добродетельно верным флейте островком с легкозвучными бубенцами. И наш Бесаме с поднесенной к влюбленным устам ночной ветвью в руке, овевая призрачным дыханием дольние побеги, растил ельник, пустивший свои корни на Касересе, напаивая хмелем тамошний острый, пьянящий воздух, а сам, весь превратившись во внимание, в своей залитой светом комнате следил взором за беспорядочным кружением одурманенных звуками флейты пылинок в косо врезанном солнечном луче.
— А ведь у тебя, Бесаме, как будто бы что-то выходит, — говаривал ему иной раз добрый маэстро Карлос Сеговия, — стоящий ты мальчуган.
А Великий Старец Христобальд де Рохас только время от времени поглядывал на Бесаме со спины.