Появление в окопе Насти было, конечно, не случайным. Увидев ее, Федор насупился. Не любил он, когда она вот так, открыто, не стесняясь любопытных взглядов, приходила к нему.
— Здравствуй, Федя!
— Здравствуй, коли не шутишь.
— Ты что, вроде не в духе?
Рукавишников оглянулся и сказал вполголоса:
— Сколько раз говорил тебе: не срами перед подчиненными…
— А я по делу, — громко ответила Настя, так, чтобы все слышали, — индивидуальные пакеты раздавать.
— Ну и раздавай.
Настя вздохнула и спросила с надеждой:
— Может, тебе заштопать что или пуговицу пришить? Рукавишников достал ершик, который был аккуратно завернут в чистую ветошь, и раздраженно сунул его в масленку:
— У нас на крейсере, между прочим, мы пуговицы сами пришивали.
Помолчали. Настя взяла в руки санитарную сумку и, встав во весь рост, неловко потопталась на месте.
— Ну, я пойду, Федя…
— Иди, иди, — ответил он с облегчением, — завтра небось тебе тоже дела хватит.
Пригнувшись, Настя пошла по окопу. Тут же натолкнулась на Васюту. Он не спускал с нее восторженного взгляда.
— На вот, держи индивидуальный медицинский пакет, — сказала Настя. — Пользоваться-то умеешь?
— Умею, — ответил Васюта и добавил тихо: — Глаза у тебя, Настя, интересные. С золотинкой. Ну, право, подсолнух в цвету.
Настя оглянулась. Может, Федор это услышал. Но нет, не прислушивается. Зажал между ног автомат и старательно трет его ветошью. Будто вся жизнь в этом автомате.
— Спасибо, Васюта, что ты это заметил, — вздохнула Настя, — а вот другие не замечают.
Перекинув сумку за спину, она легко выпрыгнула из окопа и зашагала извилистой тропинкой в лощину, где располагался медсанбат.
Ровно в восемнадцать ноль-ноль Рукавишников собрал личный состав штурмовой группы на склоне холма, поросшего густым кустарником. Было тепло и томительно. Закатное солнце еще ласкало золотом вершины Чоргунских высот. В прозрачном воздухе, напоенном чистым запахом трав, вилась столбом мошкара.
Расположились на земле кто как: кто лежал, кто сидел. Курить не решались: командир взвода старший лейтенант Пеньков вольностей не любил. Сам он забрался повыше и, размахивая одной рукой, бросал короткие фразы, будто рубил ими прозрачный весенний воздух:
— Задача нам поставлена нелегкая: блокировать доты и дзоты. Выкуривать оттуда фашистов и гнать сколько возможно. По долине от Федюхиных высот до Сапун-горы тяжелый участок. Простреливается насквозь со всех сторож Тут быстрота — самое главное. От траншей до траншей броском. Сапун — гора высокая. Поднимешь голову — шапка валится. Маскироваться надо уметь. Из отбитых дотов или траншей — веди огонь. Валуны гранитные тоже по горе разбросаны. За ними можно схорониться, но не отсиживаться. Наступление начнем после артподготовки. Двигаться вплотную за огневым валом. Сапун-гору возьмем — там до Севастополя рукой подать. После Сапуна Севастополь считай нашим…
Слушали Пенькова внимательно, не отвлекаясь. Старший лейтенант говорил дело. Его и любили за немногословно и деловитость. Скажет — словно отрежет, на всю жизнь запомнится.
После инструктажа он подозвал Рукавишникова:
— На парткомиссию сегодня идешь?
— Иду.
— В рекомендации тебе я написал, какой ты есть. Не приукрашивал. Если вопросы какие зададут, отвечай смело. Некоторые теряются. Мямлят, чепуху несут. Это зря. На парткомиссии люди свои, коммунисты…
Парткомиссия заседала на открытом воздухе в тесной балке. Члены ее расположились на зеленых снарядных ящиках, один из которых, накрытый кумачовой скатертью, был столом. Вступающих по одному вызывали к снарядным ящикам.
Ожидая вызова, Рукавишников прилег за жиденьким ореховым кустом. Рядом на изумрудной траве, которая пробилась через слой прелых листьев, забросив руки за голову и сдвинув на нос мятую, засаленную пилотку, скучал молоденький боец. Увидев Рукавишникова, он обрадовался:
— Привет, земляк!
— Привет, — нехотя ответил Федор.
Сейчас ему не хотелось вести разговор — мысли были у снарядного ящика, накрытого кумачом. Но бойца, видно, не смутил его тон.
— В партию вступаешь?
— Угадал.
— Закурим? Табак что надо, по офицерской норме.
Оторвав от мятой газеты по ровному прямоугольнику, свернули упругие самокрутки. Боец щелкнул изящной зажигалкой из плексигласа и, заметив, что Рукавишников обратил на нее внимание, объяснил:
— У летчиков выменял на трофейный «вальтер».
— А «вальтер» в бою, что ли, достался?
— Да нет, куда там. Его я на консервы поменял в одной деревушке.
Рукавишников глубоко, до приятного щекотания в груди затянулся. Сизый дым, прижатый прохладным бри- зовым ветерком с моря, стлался по земле.
— Что же ты, друг, — спросил Рукавишников, — обмундирование у тебя исправное, новое, а пилотка, извини, вроде в хлеву валялась?
Боец снял пилотку и, щелкнув по ней пальцем, сказал с восхищением:
— Эту пилотку я тоже выменял. Еле уговорил одного тут…
— Зачем же? — удивился Рукавишников.
— А для авторитета. На фронте я без году неделя. Отношение, стало быть, ко мне соответственное, а при этой пилотке совсем другое дело. Считаются…
Рукавишников усмехнулся.
— По одежде, браток, встречают, а провожают по другому.