Только мертвые молчат

Ей было скучно в компании взрослых, она прекрасно знала их разговоры, болезни, явные, а частично и скрытые желания. Она выросла среди достатка, привыкла к расточительству и пробуждению дерзких желаний и еще более дерзких позывов, рано познакомилась с алкоголем и сексом. Поклевав там и тут, Роси со своим острым умом быстро достигла пресыщения, а с ним на нее напала и скука. В первые годы своих буйств она еще увлекалась снобизмом шумных компаний, где собиралась лишь породистая молодежь, эта вот порода опьяняла ее вином снисходительности, а в отдельные мгновения и презрения к тому серому народцу, что толпится на переполненных улицах столицы в надежде прыгнуть выше собственной задницы. Но постепенно непредвиденные встречи с необеспеченностью, болезнями и неправдой, особенно ее странная связь с Иваном, немного охладили ее пыл, и она начала замечать, что вокруг не все так просто. Одним из первых ее открытий было жизненное поражение матери, неудавшейся пианистки. Ее мать предала себя рано и, как казалось, сделала это с наслаждением, которое по силе превосходило наслаждение от игры, от очарования известности. Удивительным это казалось лишь на первый взгляд. Ведь рядом с ней неотступно присутствовал отец – двигатель благоденствия, из-за которого порой тяжело дышалось.

Вот и этот вечер, с этим старым пнем Вангеловым и его обрюзгшей учительницей, отупевшей в окружении своих питомиц – деревьев, растущих из диких корней, о которых та не имела ни малейшего представления. Роси знала, что ее родители превосходят Вангеловых, но здесь действовали другие магниты, что посильнее генетических. Как-то вечером она наблюдала, как ее мать перебирала свои драгоценности, по большей части импортные. Напротив нее разинуло свою черно-белую пасть пианино, явно, мать перед этим играла какую-нибудь прелюдию или импровиз, ах, ох – утеха для души, память о потерянной технике пальцев и кистей… Мама, спросила она ее, ведь мы довольно богатые люди, не так ли?.. Мать притворилась, что плохо ее расслышала. По крайней мере, это притворство было написано на ее лице, Роси повторила свой вопрос… Ну и что? – сказала мать… Ничего. И все это на две зарплаты?.. Что ты хочешь сказать? – оскалилась на нее мать. Этот оскал был ей известен, это был знак слабости и нечистой совести… Я хочу сказать… сказать… скажем, ты еще любишь папу?.. Мать смутилась, это она хорошо запомнила… Разумеется, – прозвучало в ответ. Ох, уж это слово, это вводное слово – «разумеется»! По чему разумеется, дорогая родительница, по драгоценностям, по этому дому, по ночным разговорам-расчетам, сценариям, программам? Закрывайте хотя бы дверь спальни, если не догадываетесь, что я могу вас слышать…

Роси не заметила, как они расплатились с официантом, как накинули на плечи куртки и жилетки их предводители и остальная свита. Настал черед вечернего моциона, сдобренного прекрасно ей известными разговорами. Плетясь за старшими, она испытывала огромное желание одним резким взмахом руки расшвырять их всех в разные стороны…

* * *

Послеобеденное солнце разогнало посетителей шикарного кафе, кого в тень, кого под вентиляторы. Богатый интерьер заметно портили инновации местного происхождения – неприхотливые занавесочки на окнах, какой-нибудь облупившийся цветочный горшок, приютившийся на фаянсовом блюдце с отбитым краем. Закрыв глаза на пыльные ковровые дорожки, на прожженную окурками пластиковую мебель, на нашествие с Ближнего Востока – паранджи, белые платья до пят, темноволосые рубенсовские ангелочки, шныряющие вокруг закутанных матерей и пузатеньких папочек, – можно было четко ощутить высокий класс заведения и такой же высокий уровень цен в нем.

Станчев и Арнаудов устроились за столиком под двойной тенью от зонтика и от восточной стены отеля. Пили виски, ворошили прошлое – разные случаи, учителей, соучеников, прозвища, сельские истории. Станчев предоставлял больше говорить Арнаудову, свежему после сна и утреннего пляжа, выветривших вчерашний хмель. Арнаудов казался более сдержанным, правда, изредка оживлялся и начинал смеяться и жестикулировать, вспоминая о былом. Станчеву виделся прежний Григор, подтянутый и дисциплинированный гимназист. Значит, может играть, дьявол.