Токийский Зодиак

Мама прекрасно представляла мое положение. Поэтому, когда кто-то из Умэдзава, желая проследить за мной, звонил ей и спрашивал про меня, она всегда отвечала, что я у нее. Разведай Масако, что я устроилась на работу, просто не знаю, что было бы.

В те времена на работу, даже в бар, женщин принимали только с рекомендациями. На мое счастье, один знакомый подыскал мне место в университетской клинике, куда я ходила раз в неделю. Не хочу называть имени этого человека и клинику, куда он меня определил, чтобы не причинять неудобств ему и его семейству. Кстати, в этой самой клинике я впервые увидела, как производится вскрытие.

Работа в больнице сделала меня нигилисткой. Я поняла, что жизнь скоротечна и мало что стоит, что все мы привязаны к бренному телу. Жить или не жить, быть счастливым или несчастным – все это связано с людской волей, стремлениями человека.

Я стала размышлять о смерти, о самоубийстве. Вспоминая то время, понимаю, что серьезных причин для таких раздумий у меня тогда не было. Не знаю, как сейчас, но в те годы многих девушек привлекала мысль о самоубийстве. Идея уйти из жизни, сохранив себя в чистоте, превратилась чуть ли не в религию.

В университетском городке располагалось отделение фармакологии и естественных наук. Как-то раз я заглянула туда, и коллега показал мне склянку с мышьяковой кислотой, после чего я и решила покончить с собой. Незаметно отлила немного яда во флакон из-под духов и отправилась к маме. Я застала ее дома. Она сидела, согнувшись, возле хибати[72] в лучах солнечного света, и показалась мне такой маленькой…

В тот день я собиралась попрощаться с ней навсегда. Увидев меня, мама протянула мне бумажный пакет. В нем оказались пирожки со сладкой начинкой. Знала, что я приду, и купила.

Мы принялись за пирожки. Я жевала и думала, что не могу сейчас умереть и оставить маму одну. Я много ломала голову над вопросом: для чего человек появляется на свет? Моя жизнь была лишена удовольствий, а следовательно, и смысла. Хотя у мамы ситуация была еще хуже.

* * *

Когда бы я к ней ни приходила, всегда заставала на одном и том же месте. Опустив плечи, она сидела у входа в табачную лавку, одинокая и печальная. Изо дня в день одна и та же картина, одна и та же поза. И однажды меня обожгла мысль: а ведь она так и умрет перед дверью своей лавчонки! Разве это жизнь? Чем больше я думала о несчастной маминой участи, тем яснее понимала, что никогда не прощу семейство Умэдзава.

Во мне зрела злость и ненависть к этим людям, переросшие в конце концов в желание расправиться с ними. Никаких других причин для убийства у меня не было. Это желание копилось медленно, по капле, из года в год.

Мачеха любила все показное, поэтому в их доме постоянно звучали музыка и смех. У меня холодела спина, когда я слышала это напускное веселье и представляла, как мама сидит там, в Хоя, одна, на пороге табачной лавки…

На убийство меня толкнул один случай. Однажды в гости к Умэдзава заявилась Кадзуэ. Пришла, села в гостиной и тут же стала ныть, что ей подсунули кривой стул. (Она вообще целыми днями на все жаловалась.) Тогда мачеха вытащила откуда-то маленький тканевый мешочек и бросила его дочери со словами: «Вот, подложи под ножку. Шататься не будет». Это было саше из коллекции, которую любовно собирала мама. Видно, обронила его, когда собирала вещи перед тем, как покинуть дом Умэдзава.

Этот случай переполнил чашу моего терпения. Я уже поставила на себе крест. И если уж умирать, то почему сначала не отомстить и не принести маме хоть немного счастья?

Я вовсе не была уверена в себе, в своих силах. Думаю, именно это самое чувство неуверенности и навело меня на мысль, как и что я должна делать. План рождался как бы сам собой, словно во сне, постепенно обретая очертания. В это время я и познакомилась с господином Такэгоси.

Я искренне раскаиваюсь, что втянула его в это дело. Сколько раз я собиралась открыться ему, рассказать обо всем… Но в итоге решила, что явкой с повинной станет мое самоубийство.

Целый год я по капле собирала яд в отделении фармакологии, а в конце 1935 года бросила работу, никому ничего не сказав. Не думаю, что кто-то захотел меня разыскивать, да если б и попробовали, все равно ничего не добились бы – при устройстве в клинику я назвалась чужим именем и придумала адрес. Пропажи мышьяка тоже не должны были заметить, ведь я украла совсем немного. На работу я обязательно надевала очки, меняла прическу. Боялась случайно столкнуться с кем-нибудь из родственниц. Но мне повезло.

Что сказать про отца? К нему у меня не было ненависти. Можно сказать, что это был человек своекорыстный, думающий только о себе.