Тогда в Иудее…

– Я успел опросить только караул у Дровяных ворот, а конников опросил в общем: записал их показания на один ситовник. Потом оформлю все, как требуется, для отправки в Сенат.

Луций Эмилий поморщился и взял ситовник, поданный писцом. Наскоро пробежав ровные четкие строки, он вернул ситовник писцу и спросил стоящего перед ним дрожащего человека:

– Кто был с тобой? Назови их имена и скажи, где можно найти того, который сбежал с места преступления. Если ты правдиво ответишь на мои вопросы, то закон будет милосерден к тебе. Если ты солжешь, то этот человек будет тебя пытать, и тебе будет очень больно. Или ты готов терпеть боль ради своего бога и не боишься пыток?

– Я боюсь пыток, игемон, – дрожащим голосом ответил Фесда, – но я ничего не знаю. Я – торговец. Игемон может спросить в квартале кожевников про Фесду, которого прозвали Дисмас, и каждый скажет, что Дисмас – мелкий торговец, а жена его и дочери шьют мешки и сумки.

Квестионарий повернулся к писцу и ровным спокойным голосом проговорил:

– Запиши: подозреваемый, который именует себя Дисмасом, отказался дать правдивые показания.

Квестионарий вопросительно посмотрел на палача, а тот – на задержанного и сделал рукой знак, который показывал, что пытка бесполезна: арестованный быстро потеряет сознание и станет нечувствителен к боли.

– Значит, ты не желаешь говорить правду? – вновь спросил квестионарий. – А вот солдаты, которые несут стражу у ворот, показали, что ты помогал террористу подняться. А декурион Рект – начальник караула у Дровяных ворот – показывает, что ты даже мешал нанести ему удар. Я верю, что ты, Дисмас, – торговец, но разве это мешает тебе быть сикарием?

Фесда молчал. Он не знал, что ответить этому римлянину, такому равнодушно-холодному, словно перед ним стоял не человек, а параграф из их законов.

– Человек упал, – голос его звучал тихо: мешала боль в разбитых губах. – Я помог ему встать. Это так обычно помочь упавшему, и не моя вина, что я случайно помешал господину декуриону. Я не знаю этих людей. Я даже не видел, как они пришли. Я не знаю, кто они и где их искать. Я прошу поверить мне и отпустить домой. Скоро праздник, и моя семья ждет меня.

Луций Эмилий слушал задержанного и лишний раз убеждался в коварстве местного народа. Он считал показания солдат, которым нет смысла лгать, истинными и видел, что этот Дисмас, или как его там, уклоняется от ответственности, стремясь разжалобить его. Он дал знак легионеру, чтобы тот увел задержанного. Пока тот тащил упирающегося Дисмаса, кричащего что-то о своей невиновности, призывающего в свидетели Иегову, правда, крик его больше походил на шипение, Луций Эмилий обменялся мнением с писцом. Писец, служивший здесь еще при прежнем прокураторе, был уверен, что все местные жители так или иначе – разбойники и мечтают только о приходе Машиаха, который прогонит римлян и даст иудеям власть над миром. Луций поинтересовался:

– Кто же такой этот Машиах?

Писец точно не знал, но, объясняя, сравнил Машиаха с Геркулесом, который, однако, гораздо сильнее и могущественнее. А чтобы этот Машиах пришел, иудеи должны действовать – вот они и действуют.

Легионер привел второго задержанного, и, глядя на него, квестионарий подумал, что с этим будет труднее, чем с первым. Крепкий, среднего роста иудей, судя по одежде, из хорошей семьи, стоял спокойно, сцепив перед собой руки и дерзко смотрел на квестионария маленькими, злыми, как у хорька, черными глазами, притаившимися под тяжелым нависшим лбом. Квестионарий произнес дежурную фразу о милосердии закона к раскаявшимся преступникам, напомнил о распятии или кипящем масле – наказаниям, полагавшимся за убийство римлянина. Задержанный молчал, продолжая смотреть на римского чиновника. Луций Эмилий спокойно выдержал этот взгляд. В сущности, ему было безразлично, заговорит этот инсургент или нет. Показаний легионеров, несших караул у Дровяных ворот, достаточно, чтобы отправить обоих на крест, а показания офицеров алы баттавов, которые писец запишет после допроса, только усугубят вину этих двоих. Тем не менее он дал знак палачу. Тот снял со стены скорпион – треххвостовую плеть из сыромятной кожи, смоченной в соленой воде. На конце каждого хвоста были острые, тонкие шипы, похожие на жало скорпиона. Именно поэтому такое орудие из арсенала палача получило свое название. Палач подошел к инсургенту и взялся за ворот симлы, чтобы, разорвав ее, обнажить спину. Едва рука служителя закона коснулась ткани плаща, взгляд иудея изменился, глаза утратили дерзкое выражение и покатились куда-то под лоб. Он задрожал, как в лихорадке, и, тоненько взвизгнув, упал на пол. Он рухнул, как падает сброшенная с плеч одежда. Палач удивленно посмотрел на задержанного, присел, повернул лицо упавшего к себе, провел по нему широкой ладонью и тихо проговорил:

– Живой, дышит. Сейчас его допрашивать бесполезно – трус. Он наговорит то, чего и не было.

Луций Эмилий повернулся к писцу:

– Нам его признание не особенно и нужно. Отправишься во дворец Ирода и снимешь показания с офицеров. Для военного суда этого более, чем достаточно.