Точная Формула Кошмара

Сам воздух, коим мы дышали, был словно насыщен вредоносными флюидами смутного страха и тревоги. Добрые отцы монахи постоянно чего-то опасались, их беспокойство сквозило даже в отправлении богослужений.

Да я и сам пребывал в озабоченности, ибо самочувствие Жан-Жака Грандсира не менялось к лучшему.

Казалось, разум юноши помрачился под бременем столь тяжких испытаний, выпавших на его долю; память не возвращалась к нему. Стоило ли сожалеть об этом? Едва ли.

Он узнавал Бетс — я по-прежнему нарушал святой устав нашего монастыря, разрешая ей длительные посещения больного; радовался он и мне — я частенько сиживал у изголовья несчастного, хотя он называл меня то дорогим аббатом Дуседамом, то бедным Ламперниссом.

Однажды в середине марта, в один прекрасный, почти весенний денек, звеневший первыми шумными диалогами синекрылых чирков, к Жан-Жаку отчасти вернулась ясность ума.

Никакого страха он не выказал и вообще не упомянул о роковом доме, оказавшем такое влияние на судьбу его.

— Если доведется когда-нибудь встретиться с доктором Мандриксом, разузнаю у него о моей сестре Нэнси, — ведь я видел тогда ее плачущие глаза, — признался он мне однажды.

Я постарался разуверить его — это-де был всего лишь дурной сон, но в ответ он печально покачал головой.

— Мандрикс — он ведь Айзенготт… нет, он не подлец.

Юноша положил свою исхудалую руку на мою:

— Я жду его… Мне кажется, он придет завтра…

Немного погодя он попросил принести книги: разглядывать старые волюмы из нашей библиотеки, великолепно иллюстрированные талантливыми братьями монахами, сделалось у него любимым занятием.

К вечеру этого весеннего дня погода резко изменилась, разыгралась буря, тяжелые тучи изрыгали дождь и град.

Двое послушников, вернувшись из деревни, донесли, что ближняя речка и соседние ручьи угрожают разливом, и я решил послать братьев для наблюдения за уровнем воды.

Сам я тоже отказался от ночного отдыха и укрылся в библиотеке: окна здесь как раз выходили на пруд, и мне сразу удалось бы заметить прибывание воды, случись это бедствие и в самом деле.

Библиотека представляла собой длинную залу, по стенам сплошь уставленную книгами, — в сем мирном уголке весьма приятно проводить время при ярком свете дня; скудное же освещение с наступлением темноты превращало библиотеку в довольно мрачное помещение.

Начиная свое бдение, я с трудом противился сну: умиротворяющие слова вполголоса произносимой молитвы, словно свинцом, отягощали веки; дабы продлить часы бодрствования, обратился к одной из любимых книг своих — «Пальма небесная, или Беседы души с Господом нашим Иисусом Христом» была превосходно издана; в этой книге я особенно чтил удивительную всеобщую молитву.

— «Господь Бог мой, даруй мне осторожность в делах, отвагу в опасностях, терпение в испытаниях, смирение в удачах. Да не премину быть усердным в молениях, твердым в исполнении долга и уверенным в замыслах моих. Вразуми меня, Господи…» — с радостью возносил я молитву, трижды повторив: — «Вразуми меня, Господи!»

Призыв этот, казалось мне, весьма соответствовал моменту; и вдруг словно эхо откликнулось на мой голос.

Кто-то повторил:

— Вразуми меня…

Но подменил имя Всевышнего, призываемое мной, чуждым именем. Голос в тишине молил:

— Вразуми меня, Мойра!

Испуганный и возмущенный, я обернулся: не раз уже приходилось, к искреннему прискорбию моему, искоренять еретические наклонности даже у весьма благочестивых людей.

Поначалу мне показалось, что кто-то из братьев в прилежных познаниях прокрался в библиотеку вслед за мной с тем же намерением — прогнать сон и бодрствовать ввиду надвигавшейся опасности.

— Кто здесь? — вопросил я, ибо ничего не видел в темноте, сгустившейся вокруг моей лампы. — И что вы сказали?

Голос повторил бесконечно печально, так что сердце мое сжалось:

— Мойра, вразуми меня!

— Что сие означает?… — вскричал я, уже всерьез встревоженный.

Я отодвинулся назад вместе с моим стулом, направив свет лампы на ближние полки, заставленные псалтирями.

Возле полок с книгами виднелся высокий недвижный силуэт.

Луч света сначала озарил сложенные руки — крупные, прекрасной формы, и длинную серебристую бороду. Затем осветилось благородное и печальное лицо.

— Кто вы? Вы не здешний… Как вы проникли сюда, с какой целью? — на одном дыхании проговорил я.

— Я ждал; что ж до моего имени, можете звать меня Айзенготт.

— Боже мой! — только и произнес я в растерянности.

И осенил себя крестным знамением. Ночной гость вздрогнул.

— Ничего, — сказал он тихо, — ваше знамение не страшно мне, я людям не желаю зла.

— Да будет так, — несколько успокоенный, я неожиданно испытал к незнакомцу доверие, — помолимся вместе!

Он вновь содрогнулся, но тихим шагом подошел ближе, и я смог разглядеть его лучше.

Навечно останется загадкой, почему при этом все мое существо захлестнула волна безмерной скорби.

— Несчастный, — воскликнул я, — неужели вам отказано в божественном утешении молитвой, доверьтесь мне: кто вы? Могу ли я вам помочь?

Он пристально смотрел на меня, и глаза его мерцали, подобно звездам.