Точка отрыва

Кто тех местных знает? Они еще до Последней Войны на весь Союз слыли ребятами резкими и на дело скорыми. А теперь — тем более. Не будешь же объяснять, что пришел сюда вовсе не разведчиком, а совсем по другому делу. Все равно не поверят. Лучше приберечь слова для другого случая. И ползти побыстрее, да стараться от земли не отрываться.

С другой стороны, это даже к лучшему, что отогнали от дороги. Чауш только потом понял, что пройти Город по прямой, невозможно. Разве что пригнать пару саперных армий завалы расчищать.

Только в наше время, после Войны то есть, саперные армии встречались сержанту только в отцовских книгах. Да и другие армии тоже…

***

Книги мать принесла. После того как в восемь лет маленький Димка спросил, почему у него нет отца. Нет, в принципе, удивительного в этом ничего не было. На «Заимке» хорошо, если в одной семье из десяти отец был. После окончания Войны стрельба не прекращалась ни на день, слегка замирая только зимой, когда от звенящего мороза лопались стволы деревьев, и дыбом вставал покореженный асфальт дорог…

А накрепко зацепившиеся за склады Н-ской мотострелковой дивизии «шмели» полковника Пчелинцева, слишком у многих вызывали вполне понятную ненависть. И желание до этих складов добраться.

Мужчины, как им и положено, всегда шли в бой первыми. И первыми погибали.

«Ушел. Потому что себя любил больше нас», — только и сказала мать. А когда малыш в сердцах проклял ушедшего отца, схватилась за ремень. Хороший такой, офицерский. Настоящей кожи, с литой пряжкой, из мобзапасов. «Если не понимаешь, лучше молчать! А ты не понимаешь». Но это она сказала потом, когда исхлестанная ремнем Димкина задница слегка зажила. И он снова смог ходить.

Тогда мать положила на стол кусок вяленой оленины, буханку хлеба, открыла банку тушенки и ушла. Куда не сказала. Надолго. Целых четыре дня ее не было.

Когда вернулась, поставила перед Чаушем большой плотно набитый рюкзак.

— Отец просил тебе передать, когда начнешь взрослеть. А ты уже взрослый, если умеешь ненавидеть своих.

И расплакалась, неумело пытаясь спрятать слезы. Первый раз за все время, сколько Дмитрий себя помнил.

В рюкзаке, поверх всего, лежал берет. Когда-то зеленый, но уже выгоревший почти до серости. Еще — всякие непонятные железки и свертки. И книги. Много. Не обычный хлам, про всякую жизнь до Войны, а учебники. Стрельба, тактика, разведка. На одной даже фамилия автора напечатана, совсем как их собственная. Да и книга была вроде как на русском, но некоторых букв малыш и не видел никогда. Когда Димка фамилию на обложке матери показал, заранее готовый рассмеяться от такого неожиданного совпадения, та снова расплакалась и потребовала книги не показывать никому, чтобы не отобрали. Еще в рюкзаке лежал, завернутый в промасленную ветошь, револьвер. И две бумажные пачки патронов. Но оружие мать сразу прибрала подальше.

— Сперва теория, потом практика, — и вытащила из стопки книг самую толстую. — С этой начни.

— Нас-тав-ле-ни-е по стрель-бе… — по слогам, водя пальцем по строчкам, прочел Димка. — А это как? — и уставился на рисунок солдата с автоматом.

— Вот когда поймешь и наставишься, тогда и отдам. Спички детям не игрушки, шалите лучше с коньячком, — привычно-непонятной присказкой закончила разговор мать.

Вот и старался Димка, «наставлялся» по полной. Удивляя порой не только сослуживцев, но и главного «шмеля» — полковника Пчелинцева. Человека широкого не только телом, но и душой.

Пока, наконец, полковник не спросил прямо: откуда некоему сержанту известно куда больше, чем давалось на занятиях… Урусов-младший решился и, притащив рюкзак, вывалил книги на полковничий стол, свалив попутно на пол котелок с остывающим обедом.

Пчелинцев, мягко говоря, очень удивился. И почему-то обозвал всех Урусовых мужского рода хитромудрыми сволочами. А старшего — еще и недобитком хохляцко-куркульского махновского движения. И мягко, но непреклонно, книги реквизировал для последующего копирования. Оставив, впрочем, за Чаушем право на внеочередное пользование оригиналами.