То, ушедшее лето

Димку он не любил. Они по-разному подходили к миру, в котором их угораздило жить в одно и то же время. Похоже, что Димка вообще не принимает этого мира всерьез. Какое-то хулиганское отношение. Без внутренней и внешней дисциплины. Хочется надавать по шее. Ну да ладно! Тут уж раздражение, пожалуй, берет верх над справедливостью. А если по справедливости, то дело сделано немалое. До сих пор весь их арсенал состоял из двух пачек тола, двух лимонок и нагана с пятью патронами. Сначала их был полный барабан — семь штук, но два пришлось израсходовать на пристрелку. А теперь у них еще две «пушки» и до черта патронов к ним. А вот правильно ли он, Янцис, сделал, что не взял у Димки на завтра этот самый кольт-браунинг? Правильно. Пусть в нагане всего пять патронов, зато он пристрелян. А брать на дело новую «пушку» — это как без примерки купить ботинки. Так в чем же Димкина вина? В том, что пришлось спереть для этого «Минокс»? Но у кого спереть? У человека, работающего на немцев? Стало быть, у врага? И тут все правильно. Зацепка только в девчонке. С нею как-то некрасиво получилось. Но Эрик ручается, что болтать она не станет. И Димка толкует о том же. С девчонкой, пожалуй, не его ошибка. Эрик ее в организацию принимал. Выходит, что Димка чист? Нет, не выходит. Есть у них штаб или нет? А что времени не было у него — провернуть все надо было за сутки — так уж, простите, отговорочки. Просто он анархист по натуре, иными словами, прохвост законченный.

Кончив этим едким определением, Янцис минут пять шел, ни о чем не думая. А потом его мысли унеслись в какую-то непонятную сторону. Наверное, оттого, что проходил он в это время мимо замка. И черт его знает, может, это и не мысли были. Разве, когда у тебя в ушах звучит музыка, это мысль? И огромный зал, и в зале под «Катюшу» вальсируют одни девчонки, потому что весь мужской пол прилип к стенам, и ты все время вертишь головой, чтобы не потерять кого-то в этом круговороте, это что же, мысли? Ни фига это не мысли, и нет этому в человеческом языке названия.

Янцис остановился и, задрав голову, стал разглядывать еле выделявшуюся на фоне темного неба могучую средневековую башню, удивительно похожую на шахматную туру. Оттого в ней, может быть, и разместился шахматный кружок, когда в том, шальном сороковом году президентский дворец превратился в Дворец пионеров. В этом кружке он познакомился с Эриком. А однажды, когда после многочасового сидения за шестидесятичетырехклеточным столиком у них стало рябить в глазах и они спустились на второй этаж, где драматический кружок представлял какую-то пьесу, он познакомился с еще одним человеком. За этим-то человеком он и следил, когда под «Катюшу» кружились пары. Человек этот был на одиннадцать месяцев старше Янциса и немножко выше его ростом. И одет он был вовсе не в школьное платье, а в шелковое, и туфли у человека были на высоких каблуках, за счет чего, наверное, и создавалось преимущество в росте.

Янцис опустил голову и медленно двинулся дальше.

Странная штука детство. Никак не отвяжешься от него. Время это как будто чисто мальчишечье, а стоит подумать о нем, и вспоминаешь почему-то девчонку. Картиночная она была, прямо скажем. У них в Задвинье таких не водилось. Впрочем, не в красоте дело, в подходе к миру. Не было в ней ни застенчивости, ни беззастенчивости. Она с миром была на равных. Ни мотылек и ни гусеница. Может, она и сейчас такая? Может, она и сейчас где-то здесь, в этом городе? Но он никогда не знал ее адреса. Ни разу не провожал ее до дому. Немцы пришли. Кого он только не встречал на улице! Самых неожиданных людей. А ее ни разу. Судьба это, что ли? Нет никакой судьбы. Если судьба — руки, глядишь, опустятся. Если судьба — хоть из кожи лезь вон, но раз на роду написано, все равно прихлопнут. Завтра, например.

Янцис уже на мосту. Ветра нет, луна не дробится волнами, плавает по воде, как картонный круг. И, заглядевшись на нее, он вдруг грустнеет и, в полном противоречии с самим собой, приходит к выводу, что никто не знает своей судьбы.