Тьма знает

Хьяльталин лежал, вытянувшись, на бетонных нарах, выраставших из пола вдоль длинной стены. Глазам представали стул, маленький письменный стол, умывальник и унитаз. Из зарешеченного окна над нарами падал белесый свет. На столе лежала Библия. В воздухе стоял слабый запах моющих средств.

– Я слышал о твоей болезни, – сказал Конрауд. – Не надо было тебя сюда сажать.

Хьяльталин улыбнулся. Он не поднялся на постели, а так и продолжил лежать на спине, подложив одну руку под голову, смотря на Конрауда из-под полузакрытых век, как будто гость был ему не очень интересен. Однако он ждал этой встречи. Точнее, требовал ее. Они не виделись несколько десятков лет, если не считать одного эпизода, о котором Конрауд хотел бы забыть. Он не сразу сообразил, что и как. Хьяльталин постарел и сильно осунулся. Конрауд решил, что это, наверно, от болезни. Из-за терапии он облысел, и сейчас стало еще лучше видно, какой длинный у него подбородок и как вытаращены голубые глаза на худощавом бесцветном лице. Голова была почти белоснежной. Как будто Хьяльталин превратился в пожилого альбиноса.

– Их это не касается, – тихо ответил Хьяльталин. И голос его был хриплым и грубым. – А ты хорошо выглядишь.

– Они считали, будто ты собирался сбежать.

– А они это записывают? То, что мы с тобой говорим? – поинтересовался Хьяльталин.

– Нет, – ответил Конрауд. – Во всяком случае, мне об этом не известно.

Он пододвинул стул и сел. Библия на столе была собственностью тюрьмы: потрепанная, корешок обшарпанный, обложка истертая.

– Я знал, что они до меня доберутся, – сказал Хьяльталин. – Я хотел убраться.

– По-моему, в Таиланд, – сказал Конрауд.

– Великолепное местечко, – заметил Хьяльталин, смотря в потолок. – Мне не хотелось снова в такую камеру.

– Не думаю, что нас подслушивают, но потом меня наверняка спросят, что ты мне сказал. По-моему, ты ведь ни с кем не разговаривал. Даже со своим адвокатом.

– Как только я услышал, кого нашли, что это Сигюрвин – я тотчас выехал в аэропорт. Купил билет до Лондона, а оттуда прямо до Таиланда. Но они ужасно быстро сообразили. Я ведь уже в самолет вошел. Ты знал?

– Нет, – ответил Конрауд.

– Они решили, что я пустился в бега, потому что виновен, – продолжал Хьяльталин. – А если б я был невиновен, то и не стал бы. Но я бежал как раз потому, что был невиновен. От вот этого всего бежал. От такой вот камеры. От всей этой мутотени. Мне хотелось спокойно умереть. Вот так… и больше ничего.

– Ты сказал сотрудникам полиции, что это совпадение: ты собрался в Таиланд как раз тогда, когда нашли Сигюрвина. Тебе самому это кажется правдоподобным?

Хьяльталин закрыл глаза.

– Я тебе не вру, Конрауд. Я тебе об этом деле никогда не врал.

– Да, конечно.

Сотрудники полиции, тридцать лет назад расследовавшие это дело, обнаружили, что Хьяльталину на удивление легко удавалось говорить им неправду и что он вообще патологический лгун. Он всячески изворачивался, и его неоднократно ловили на лжи. Часто он намекал на одно, а через некоторое время утверждал совсем другое и противоречил сам себе. Судя по всему, он не придавал своему вранью особенно серьезного значения, а лгал, чтобы затянуть и запутать расследование об исчезновении Сигюрвина.

– Сочувствую, что ты так болен, – сказал Конрауд.

– Спасибо.

– А по-твоему, разумно в таком состоянии тащиться в Азию?

– Я хотел посмотреть их нетрадиционную медицину. Нашел врача, который… да ты ведь мне не веришь, да?

– А почему же ты тогда хотел со мной встретиться?

– Ты меня понимаешь.

– Я не… по-моему, никто не может понять…

– А ты знаешь, Конрауд, каково это – быть в таком положении – как у меня? Знаешь, каково? Представляешь?

– Нет, – сказал Конрауд. – Я такого никогда не испытывал.

– Оно все время преследовало меня, это дело. С самой моей молодости. Потому что я когда-то якобы угрожал Сигюрвину. Потому что я когда-то якобы что-то такое крикнул ему на стоянке, а кто-то из ваших знакомых что-то там такое услышал.

– Да.

Хьяльталин не сводил глаз с потолка.

– Врачи считают, что мне вредно много разговаривать. Они говорят, что мне как можно реже надо пользоваться голосом. Раковая опухоль уже распространилась. Они думали, этого не случится – а оно взяло и случилось.

– По-твоему, не лучше ли сейчас воспользоваться возможностью и облегчить свою совесть? На случай, если потом будет совсем уж плохо?

– Облегчить совесть? Как? Я же ничего не сделал. И ты мне поверил, я знаю. Ты был единственным, кто усомнился. Все время сомневался.

Свидетель, «давнишний друг» полиции, описал человека на стоянке, и это описание подходило к Хьяльталину. Полиция нагрянула к нему домой, но он заявил, что не был там с Сигюрвином и никому не угрожал. Его спросили, не хочет ли он доказать, что его не могло быть на той стоянке, придя на очную ставку: встать в ряд вместе с другими и посмотреть, на кого из них укажет свидетель. Он без колебаний ответил: «Ну, разумеется».

– Это он, – сказал «давнишний друг» полиции, едва завидев Хьяльталина.

– Вы уверены? – переспросили его.

– Да.

– Может, взглянете еще раз? Времени у нас много.

– Нет, это он, – настаивал свидетель.