Тьма в конце туннеля

Отчего случаются провалы странной тишины, успокоения, умиротворения даже в самых бурных и шумных структурах: ресторанах, бардаках, парламентах? Усталость, перебор страстей, какое-то особенно бурное действо накануне, выжавшее людей, как лимон, расположение планет, укрощающее или парализующее воздействие космоса, игры антимиров — не знаю, но набитый, пусть не битком, Дубовый зал был тих, задумчив, созерцателен: каждый сосредоточен на самом себе, никто не мотался по залу, не подсаживался к чужим столикам, не просил взаймы, не орал, не скандалил, и подавальщицы не терлись возле любимых посетителей в надежде — не тщетной, — что те полезут под юбку, шлепнут по заду и поднесут рюмочку. О мгновении тишины говорят: тихий ангел пролетел. А тут тихий ангел парил под дымными сводами, и ЦДЛ напоминал налитую доверху чашу, которую несет без малого шелоха на вытянутых руках небожитель. Тих, молчалив, сумрачен был и мой собутыльник.

— Что с тобой? — спросил я после третьей молчаливой рюмки.

— Можаев, — проговорил он с усилием. — Представляешь, я не знал, что такое давление. А врач говорит: гипертонический криз.

— Выпей, и все пройдет.

— А я что делаю?

Разговор происходил в дни, когда деревенская литература праздновала свой лучший праздник, авторы «Нашего сотрапезника», кроме, разумеется, меня, были награждены, увенчаны всеми существующими лаврами, гордую стаю победно вели два вожака: Астафьев и Распутин. Но именно в эту пору наивысшего преуспеяния выяснилось, что их кряжистость, независимость духа, земляная силушка — не более чем личина, все оказались невероятно чувствительны, ранимы, нетерпимы даже к самой слабой критике. Их и не трогали, пока за дело не взялся тоже деревенщик Можаев, почему-то оставленный на обочине славы. Он, кстати, не был автором «Нашего сотрапезника». Из зависти к избяным сомученикам, так хорошо нажившимся на своих муках, он пошел на них войной. В первой большой статье, опубликованной «Литературной газетой», удар пришелся по Евгению Носову и поверг того в длительный запой. Можаев поступил очень хитро и неожиданно: не касаясь художественной стороны дела, он убедительно доказал, что Носов ни черта не смыслит в сельском хозяйстве. Оказывается, курский соловей фальшивит, когда касается в песне крестьянской страды. Меня это не удивило, Носов не настоящий мужик, он художник-график, в войну — солдат, после войны — писатель. Кстати, любой писатель все знает приблизительно, по памяти детства, понаслышке, по летучим наездам; если же он захочет узнать что-то досконально, глубоко и профессионально, то не сможет писать, времени не останется. Да ведь писание не фиксация жизненных явлений, а переживание их. И с переживанием деревенских забот у Носова все в порядке, и так ли уж важно, если он что напутал с глубинной запашкой или навозом-сыпцом. Кстати, все деревенщики давно обжились в городах, столь ими презираемых, а в деревню заглядывали на свадьбу, крестины или похороны родственников.

Сейчас стало известно, что Можаев готовит второй. Никто толком не знал, по кому именно этот удар придется но певцы деревни заметались, затосковали, обнаружили у себя загадочное кровяное давление, да еще подскочившее Вот ужас!.. Вчера еще небо было в алмазах, а сегодня?..

Гипертоник нарушил молчание после пятой рюмки. Все дерьмо, нет ни людей, ни литературы, торжествуют бездарность, конформизм, кругом интриги, заговоры, надо скорее бежать из этой клоаки, сиречь Москвы.

Я молчал, давая ему выговориться. Все более мрачнея, он сказал, что никому нельзя верить, кругом вранье и обман. «Вот и ты тоже… О тебе говорят, что ты жид».

Национальный вопрос никогда не возникал между нами. Я думал, что его вполне устраивает мой официальный статус и то, что в моем поведении нет ничего, этот статус опровергающего. Да и вообще мне в голову не приходило, что черносотенные мотивы могут быть ему близки.

Ненавистное слово в его устах ошеломило меня. Прокатились через душу двор в Армянском переулке, Агапеша с его советами «отмыливать в Бердич», вся старая, полузабытая духота заложила грудь. Господи, воистину все течет, но ничего не изменяется.

А почему он об этом заговорил? Его собираются долбануть в газете, при его репутации это ровным счетом ничего не значит. Я — битый-перебитый, не защищенный ни журналом, ни соратниками, плюю на подобные разносы, а ему-то что? «Наш сотрапезник» или «Литературная Россия» отбрешутся за него, оскорбят ответно Можаева, и весь сказ. Но этот крепыш, забалованный и тонкокожий, морально развалился, едва противник занес руку. Можаева в еврействе никак не заподозришь, да и вообще он свой, не узнавший своих, а душе нужен супостат, «истинный» виновник нападения, прочный объект ненависти. Не иначе, тут заговор, Можаев — игрушка в руках исконных врагов русского народа, подлинно русской литературы.