Тьма сгущается

И в тот момент, когда, пересилив себя, Корнелю готов был постучать, Костаке рассмеялась – легко и мило. Всякий раз, когда моряку удавалось рассмешить ее, настроение у него улучшалось на весь день. А теперь она смеялась над шутками альгарвейцев, и это поразило Корнелю едва ли меньше, чем если бы он, заглянув в окно спальни, увидал ее в страстных объятьях одного из офицеров Мезенцио.

Он отвернулся, вздрогнув всем телом, будто пронзенный огневым лучом. Однако оправился Корнелю быстро. Теперь он не волновался, что его узнают: кто признал бы в этом хмуром типе прежнего молодого офицера?

– Завтра, – шептал он себе под нос, торопливо удалясь.

Завтра, если милостивы будут силы горние, он увидится с женой. Может быть, она сумеет объяснить все так, чтобы он поверил.

Но Корнелю представить не мог, каким образом.

Собрав остатки военной дисциплины, он миновал добрых полдюжины таверн. Если он сейчас начнет пить, то непременно допьется или до беспамятства, или до слепой злобы. Ему живо представилось, как, ослепленный алкогольными парами, он вламывается в собственный дом с намерением поубивать всех альгарвейцев, а может, надавать Костаке пощечин за то, что слишком близко сошлась с врагами. И то, что последующий кровавый кошмар он мог представить столь же явственно, немногим уменьшало притягательность картин.

На входе в парк он купил пакет крошек и кормил голубей и воробьев, покуда не спустились ранние осенние сумерки. Мимо прошла пара альгарвейских патрульных, даже не глянув на дровосека – он не единственный в парке подкармливал птиц.

Стоило солнцу закатиться на северо-западе, как поднялся ветер. Буря пронизывала Корнелю до костей и несла с собою стужу полярных земель, где зарождалась. Посетителей вымело из парка мигом. Корнелю надеялся, что остальным горожанам есть где провести ночь.

Сам он поужинал в таверне жареными гребешками и позволил себе единственную кружку пива. Моллюски оказались неплохие, но пиво – разбавлено до такой степени, что и трех кружек не хватило б, чтобы захмелеть. Рядом с таверной стояли меблирашки; там подводник и снял комнату на ночь, такую тесную, что едва вмещала койку и тумбочку с тазиком и кувшином воды.

От матраса воняло кислятиной. Ворочаясь, Корнелю подумал, что лучше ему было прикорнуть в парке, завернувшись в одеяло. А может, и нет: его могли бы загрести альгарвейцы за то, что нарушил комендантский час. А попадаться им в лапы вовсе не хотелось. В конце концов ему удалось заснуть.

Когда он проснулся, было еще темно, однако тучи на северо-востоке уже посветлели: значит, рассвет близко. Корнелю почесался – он надеялся, что в тощем матрасе обитало не слишком много клопов, – потом, одевшись, вышел на улицу. Где-то посреди ночи сменился консьерж – такой же угрюмо-безразличный, как тот парень, что сдал подводнику комнату.

Корнелю снова заглянул в таверну, полную рыбаков, подкреплявшихся перед рабочим днем. Ломоть жареного хлеба ухнул в желудок, точно булыжник; мутная бурая жидкость в кружке напоминала чай только одним – она тоже была горячая. Подводник выхлебал ее, не поморщившись. В такое утро довольно было и тепла.

Растянув завтрак почти до самого рассвета, Корнелю вернулся в парк. Сибианский жандарм при входе глянул на него, как на сумасшедшего, даже когда лесоруб показал ему пакет с крошками, оставшийся со вчерашнего дня. Зато птицы были рады; самые дерзкие вскоре принялись клевать у него с ладони.

Запас крошек ему тоже удалось растянуть – почти до полудня. Потом Корнелю встал, отряхнув ладони о килт, и двинулся в направлении колокольни, что возвышалась на краю старой базарной площади Тырговиште. Там должна была встретить его Костаке.

– Лучше бы ей прийти, – бормотал он, прбираясь сквозь толпу. – Силы горние, лучше бы ей прийти.

Бамм! Бамм! Колокола вызвонили полдень в ту самую минуту, когда Корнелю остановился у подножия башни. Народу на площади было немного – меньше, чем во времена до альгарвейского вторжения, – но жену подводник нигде не видел.

А потом он заметил ее. Сердце Корнелю подкатило к горлу. Костаке решительно пробиралась сквозь редкую толпу. Если бы они могли оказаться наедине, хоть на пару минут… но этому не бывать, потому что перед собою его жена толкала детскую коляску, откуд выглядывала головка Бринцы. Корнелю понимал, что не годится ненавидеть собственную дочку, но вспомнить об этом, покуда та продолжала стоять между ним и Костаке, было непросто.

Высказывать свои мысли он не осмеливался. Улыбнувшись, он помахал Костаке рукой и шагнул ей навстречу, чтобы заключить в объятья. Она прижалась к нему и подставила губы для поцелуя.

– Как же здорово снова тебя видеть… – выдохнул Корнелю, отдышавшись.

«Видеть» – не то слово. Честней было бы сказать «щупать».

– И тебя, – отозвалась Костаке с дрожью в голосе, отчего по телу Корнелю разлилась сладкая истома.

Она окинула мужа знакомым взглядом, сравнивая реальность с воспоминаниями, и поцокала языком.

– Как ты исхудал! И окреп.

– Приходится, – ответил он. – Работаю.

– Мама! – пролепетала Бринца. – 'Учки!