Тьма под солнцем

Владимир Ходов не был с детства мусульманином, он не был ни осетином, ни чеченцем – его мать привезла его в Осетию с Украины, когда маленькому Володе было три года, тогда это было нормально. Они поселились в деревне Эльхотово, мусульманской деревне на границе с Кабардино-Балкарией, на улице Сортово 17, в двухэтажном доме барачного типа. Приемный отец Ходова служил в инженерных войсках, мать работала медсестрой. Это была нормальная советская многонациональная семья.

Володя учился средне, самые лучшие отметки были по русскому и литературе. Среди сверстников был необщителен, замкнут, часто болел. Часто ходил в библиотеку и читал книги, обожал читать энциклопедию, которая там была.

В одна тысяча девятьсот девяносто восьмом году Ходов преступает закон – в Майкопе он совершает изнасилование, его объявляют в розыск. Старший брат, Борис – сидит в тюрьме за убийство – восемь лет, убийство он совершил в шестнадцать. Он освобождается в начале две тысячи третьего – чтобы меньше чем через год погибнуть…

* * *

– Стоять, лицом к стене.

Произносящий это конвоир страдает насморком, отчего говор у него получается «в нос», неразборчивый. Он привычно придерживает конвоируемого за плечо, не глядя, безошибочно попадает ключом в прорезь замка, который помнит еще сталинские времена. Да, умели тогда вещи делать, не то что сейчас.

– Проходим. Стоять.

Дверь захлопывается.

– Вперед.

Тусклый цвет ламп, забранных в стальные решетки – чтобы не разбили и осколками не зарезали кого или сами не вскрылись[71]. Мутно-зеленый цвет стен, их красили, наверное, раз двадцать, не шкурили, отчего краска лежит слоями, неровно. Запах параши – неистребимый запах несвободы. Ряды одинаковых дверей с номерами. Гулко гремящий пол под ногами…

Кто не был, тот будет, кто был – не забудет!

– Стоять. Лицом к стене.

Здесь – пост. Двое привычных ко всему конвоиров – крестьянские, усталые, серые от плохого воздуха и постоянного стресса лица с рваной сетью капилляров на алкоголически красных носах. Дубинки в ухватистых руках. Они – такая же принадлежность этого здания как двери, решетки и ключеуловители, они уже свыклись с этой работой и не знают никакой другой. И знать не хотят – работы нормальной нет, предприятия позакрывались, все разворовали – а тут заплата регулярно, выслуга лет для пенсии, больничка своя, ментовская, путевку можно получить в ментовский санаторий, если с начальством не грызться. Ну и приработок… чай – эка невидаль, а тут по три цены идет. Зэки чифирнуть любят, раньше за это враз вылететь можно было, а теперь начальство глаза закрывает. На чифирек, на водку, на всякую бациллу[72]. Только отстегивай не забывай – а то ОБХСС. Один будешь хапать скоро сядешь. Сам. В этой терпимости есть смысл – зачем проблемы с зэками, с отрицаловом[73] – начнешь на горло наступать – бунт поднимут, вскроются, приедет комиссия из Москвы, им либо отстегнешь, либо пинка под зад дадут. А тут – и зэка довольны, и деньга в карман капает… чем не житье.

У всех здесь – было свое место. Найти свое место теперь предстояло и первоходочнику.

– Заключенного сдал!

– Заключенного принял!

Хрен знает, как они так. Без суда, безо всего… не мог же он быть таким бухим, чтобы суд собственный не помнить. Ну, ладно, грешен он в чем-то – но разве можно человека без суда в тюрьму, а?

На приемке – это такой зал, облицованный кафелем на въезде, где он сегодня был единственным заключенным – он уже попытался возбухнуть. Почки ныли до сих пор, тот, кто его ударил – знал, что делать, он не раз и не два и даже не десяток, он прекрасно знал свойства того куска черной резины, который держал в руке и умел наносить им удары так, чтобы они сказывались на здоровье еще долгое время…

– Так… Вперед по коридору. И не бузи…

– Куда его?

– В двенадцатую.

Один из конвоиров понимающе хмыкнул. Владимир не понял смысла этого понимающего «хм…».

Снова его шаркающие шаги и уверенные – конвоиров. Камера – белым грубо намалевана единица и двойка.

– Стоять. Лицом к стене.

Негромкое звяканье глазка. Затем – солидный лязг замка, блокирующего засов.