Тьма надвигается

Пастух из Скарню был такой же аховый, как земледелец. Овцы Гедомину словно чувствовали его неопытность и пытались разбрестись куда бойчей, нежели в присутствии старика – в этом, во всяком случае, был убежден бывший капитан.

– Вернись, ты, тварь! – рявкнул он на годовалого ягненка.

Поскольку барашек сделал вид, что не слышит, пришлось бежать за ним и цепляться за шею крючковатым посохом. Барашек гневно заблеял. Скарню было наплевать на задетые чувства скотины. Он не хотел, чтобы маленькая отара разбрелась, и добился своего.

По краю луга проскакали двое альгарвейцев на единорогах. Один помахал Скарню рукой, и пастух поднял посох в ответ. Рыжики не остановились. Они воспринимали Скарню и Рауну как часть пейзажа. Двое валмиерских солдат – ныне двое батраков – работали на Гедомину с той поры, как рыжики заняли округу, и никто до сих пор не пытался намекнуть альгарвейцам, что Скарню и Рауну появились в здешних местах вместе с самими захватчиками. Если им повезет, никто и не попытается.

Хромая, из лесу вышел Гедомину.

– Вроде ни одной не потерял, – заметил он, бросив взгляд на стадо. – Вот и славно.

– Могло быть хуже, – промолвил Скарню, и крестьянин кивнул.

В последнее время маркиз взял за обыкновение изъясняться недомолвками, подражая манере окружающих, и это помогало ему вписаться в деревенскую жизнь куда лучше, чем робкие попытки изобразить крестьянский говор. Когда он попробовал изъясниться на здешний манер, то поначалу переборщил так, что стал больше похож на скверного актера, нежели на урожденного земледельца. Местный говор, как приправы, был полезней в малых дозах, нежели отсыпанный щедрой рукой.

– Пошли перекусим, – предложил Гедомину: очередная недомолвка. – Потом повеселимся немного. – Снова недомолвка – впрочем, несколько иного рода.

Вместе Скарню и Гедомину загнали овец обратно в загон, где те ночевали. Гедомину со своей палкой добился в этом деле больших успехов, чем Скарню с крючковатым посохом, но трудностей особенных не было – скотина шла охотно, зная, что ее ждет зерно в яслях, более сытное, чем пожухлая луговая трава.

Рауну сидел на крыше амбара, приколачивая дранку: после недавнего дождя оказалось, что крыша течет. С плотницким инструментом ветеран управлялся лучше, нежели с мотыгой в поле или со скотиной.

– Спускайся, – окликнул его Гедомину, пока Скарню, загнав последнюю овцу, запирал ворота. – Спускайся, отужинаем, а потом пойдем повеселимся. – Он усмехнулся. – Посмотрим, весело ли станет рыжикам.

– Надеюсь, что не очень, – промолвил Рауну, слезая с крыши. Молоток и гвозди он унес в амбар.

– Я бы не прочь перекусить немного, – кивнул он, выходя.

Искусство недомолвок он тоже освоил в два счета, хотя в прежней сержантской жизни оно вряд ли ему бывало необходимо.

Меркеля кивнула вошедшим в дом.

– Присаживайтесь, – проговорила она. – Ждать недолго.

Гедомину поцеловал ее мимоходом, направляясь к столу. Скарню отвернулся. Он ревновал жену фермера и не хотел, чтобы Гедомину проведал об этом. Однажды ночью, выбравшись из кучи сена в амбаре, чтобы отлить, он услышал из окошка спальни на втором этаже, которую занимали Меркеля и ее муж, восторженный вскрик, и бывшему капитану так отчаянно захотелось, чтобы этот вскрик был исторгнут его стараниями, что до рассвета он так и не сомкнул глаз.

Порой краем глаза он замечал, что и Меркеля поглядывает на него с интересом. Он ничем не выказывал своих чувств: это было бы недостойно в отношении Гедомину, который не выдал беглецов солдатам короля Мезенцио, хотя мог бы. Но выкинуть мысли о хозяйке дома из головы Скарню не мог – или просто не желал.

Меркеля принесла поднос. На нем стояли четыре деревянные миски с похлебкой: фасоль и горох, лук и капуста, тушенные с кусками домашней свиной колбасы. Работа на земле пробуждала голод. А сытная похлебка боролась с ним, как свежая дранка на крыше противостояла осенним ливням.

Ночь спустилась рано. Запалив в печи лучинку, Меркеля зажгла с ее помощью пару керосиновых ламп. Ни становых жил, ни источников силы не было поблизости от хутора, и волшебный свет не мог рассеять темноту. Почти так же освещали свои жилища крестьяне времен Каунианской империи. Скарню был привычен к лучшему; Краста, без сомнения, не изменяла подобной привычке, но сейчас маркиз был рад и керосинкам.

– Ночь – наше время, – промолвил Гедомину, вычерпав миску до дна. – Идем?

– Да уж, – отозвался Скарню. – Иначе мы не сопротивляемся альгарвейцам, а прогибаемся под них.

– Ага, – согласился Гедомину. – С их стороны умней было бы не возводить сына Энкуру в графское достоинство. Мальчишка – дрянь похуже своего папаши.

– Нам так даже лучше, – заметил Рауну. – Если бы они отдали графство приличному человеку, меньше народу захотело бы бороться с ними.

Хуторянин кивнул.

– Оно, пожалуй, так. Но рыжиков в наших краях не больно любят. Не то что в больших городах, если газетам верить.

– А кто диктует газетам, о чем писать? – бросил Скарню, хотя слова Гедомину тревожили его и, словно желая оставить тревогу за спиной, поднялся и направился к дверям.