Титан

Только изредка он выказывал свое присутствие, свою жестокую приметливость к мелочам. Однажды Тищенко увидел, что кто-то из новичков-солдат привесил на голый куст сирени птичью кормушку из молочной картонки: март был лютый, деревья в дачном лесу потрескивали от мороза. На Даче никогда не прикармливали птиц, и Тищенко хотел сказать, чтобы кормушку убрали, не будет же он сам ее срывать, но запамятовал. А наутро приехал на службу и обомлел. Пушистый, мягчайший снег под сиренью был усыпан мертвыми окоченелыми снегирями, мазками красного на белом.

Порой – редко, редко – Тищенко получал сигналы, безъязыкие приказы сделать что-то: например, вымести палую листву с главной аллеи или повторно начистить мастикой полы, распилить на дрова поваленную ветром березу.

Лишь раз в год, в декабре, в канун дня рождения Хозяина, Тищенко чувствовал, что Дача будто готовится к чему-то; ожидаются важные гости, как раньше.

Приходят ночи, темнейшие из темнейших, когда небо закрывают облака и Земли не достигает свет ни единой звезды. Дуют тревожные, безблагодатные ветры, ветры бродяг и бездомных, ветры пустошей. И власть Хозяина будто становится шире Дачи.

Тищенко в эти дни острее всего чувствовал, что Хозяин не ушел из мира. Его еще много на дорогах Земли, в домах ее.

Вот он идет, усталый старик-пастух, с гор, поднимает руку, остановится грузовик, и улыбнется он карточке своей на ветровом треснутом стекле.

Шагает он по лесовозной дороге, пожилой веселый охотник, поднимет руку – и подсадит его, ругнет начальство вороватое водила, сын ссыльных, скажет, мол, при Сталине-то порядок был, – и улыбнется он, подмигнет с пониманием.

Вот ждет он поезда на платформе железнодорожной, разговорится с попутчиками, а напротив трубу фабричную сносят, ломают, да не справляется кран, и бросит кто-нибудь, – о, как при Сталине строили, не то что нынче, и кивнет он согласно, предложит собеседнику со всем уважением папиросу.

И все эти словечки, знаки сложит он в копилку, великую копилку, что наполнять – не наполнить, да и он не из пугливых. Много его идет по дорогам, в случайных домах ночует, с людьми переговаривается. Многие ждут его обратно, многие жертвуют Отцу народов на здравие, не зная, что жертвуют – ему, думают, что в воздух говорят слова свои, в воду проточную бросают проклятия, в землю закапывают вражду. Но он все, что его, найдет, заберет, уловит, из потока вытащит, из земли выкопает.

Потому и нет его на Даче, думал с тоской Тищенко, что занят он, идет своими путями, и лишь малая часть его оставлена тут на страже. А в декабре он – они – собираются. Совещаются. Толкуют о делах. И расходятся. Но однажды Хозяин весь вернется. С полной копилкой, с тяжелой торбой вернется, собрав весь должный урожай людской. А до той поры он, Тищенко, должен хранить дом его.

Подполковник давно бы ушел со службы, нашел способ, – но чуял, что Хозяин не отпустит. Хозяин знает все его мысли и намерения. Уже поздно бежать. Но Хозяин и защитит от блажи вышестоящих. Он выбрал его за сиротство, за деревенскую обстоятельность, и Тищенко, выходит, оправдал доверие. Ему будет награда, когда Хозяин придет назад.

Тищенко закончил обход.

Время ехать домой.

И вдруг вскричало, заголосило в голове: слов не разобрать, один рев, словно вода в речном пороге. Так же гудела, мычала, вопила на печи его парализованная полубезумная бабка Феня, когда хотела пить – или думала, что за дверью стоят они, страшные они, что пришли отбирать иконы и зерно.

Тищенко вслушался и различил дробящееся, скрежещущее З: запереть ворота двери запереть закрыть ставни караулы в ружье з-з-закрыть з-з-з-запереть з-з-з-закрыть з-з-з-запереть.

Он догадался, что тот, кто лежал здесь парализованный, так и остался прикован спазмом, параличом к Даче. И он-место боится теперь, как могут бояться только недвижные паралитики. Догадался – и испугался, что он наверняка прочел его догадку. Не простит.

Тищенко поднял глаза на небо.

С севера шла гроза.

Блеснула вдали над Октябрьским полем молния. Ветвистая, многозубая.

Свет ее отразился к югу от Дачи, в речной долине, где по вечерам сырость и туман. Блеснул в прудах и остался там, погасая: будто сигнальные ракеты дотлевают.

Тищенко вгляделся.

Что-то там задвигалось. Что-то знакомое, давнее, позабытое.

…В далеком детстве Тищенко видел шаровую молнию. Они, пацанва, шарили в заброшенной деревне, искали под углами трухлявых срубов закладные монеты. Бывало, и царские рубли серебряные попадались. А вот раз не нашлось ни одной, как назло, хотя деревня-то была не бедная, домины здоровенные, кулацкая, значит… И раздухарился Сенька Мотыль, их предводитель.

Нашел Сенька дрын и пошел крушить гнилье: заборы, журавель колодезный, двери, ставни, баньку старую развалил… И хотел Тищенко крикнуть: не надо, оставь, пойдем, смеркается уже, но куда ему атамана урезонить! А другие рады, тоже руки потянули, кто кол поднял, кто камень…