– Где ж мы денег найдем, чтоб всю голытьбу задарма кормить?
– Не задарма – за работу.
– За какую такую работу?
– Работы скоро будет много. Пора стены подновить городские, башни подправить. Лес нужно заготовить, сено накосить.
– В осаде, что ль, сидеть собираешься, Гаврила?
– Это как Бог пошлет. А готовым ко всему надо быть.
– Но где денег взять, где взять корм? – допытывались. – Хлеба не укупишь, соли и подавно.
– Хлеб и соль возьмем из амбаров Емельянова.
– А не хватит, – поднялся Ульян Фадеев, – возьмем у дворян и богатых посадских людей. Одни в три горла жрут, а другие еле ноги таскают с голодухи.
«Вот кого вторым бы старостой подле себя иметь, – подумал об Ульяне Гаврила и глянул на посеревшие лица дворян. Все еще молчат дворяне, но молчат ненавидя. – Хорошо придумал Ульян, только ссориться с дворянами на руку ли? Это – в спину нож».
– Не нами мир придуман, – ответил Ульяну Гаврила, – живем, как Бог повелел. Так и будем жить. Но голодных и нищих Бог любит, и нам надо о них позаботиться.
Вдруг ударил сполошный колокол на Рыбницкой башне. Ударил странно. Не набатом. Стукнули в него три раза, и все.
– Что это? – спросил Михаил Мошницын.
Никто не знал.
– Так что-нибудь, – сказал Прокофий Коза.
– Может, и так, только сполошный колокол не для баловства, – строго отчитал его Гаврила. – Пойду погляжу, кто дурака валяет.
«Хозяин», – подумали о нем уважительно выборные.
– И я с тобой! – поспешил за Гаврилой Мошницын.
Его хоть и распирало от гордости: как же, первым человеком в городе стал, но остаться наедине со своей властью ему было боязно. Не дай Бог, какое-либо дело решать придется. Гавриле-то – что во Всегородней избе сидеть, что хлеба выпекать: прям и туп. А он, Мошницын-то, книги читает и обхождению учен.
Старосты явились к Рыбницким воротам. Над воротами в башне, где висел колокол, стояли Томила Слепой и поп Яков.
Выдумщик был Томила. Придумал Томила новый порядок: показалось ему, что старостам присягу городу нужно давать, и не где-нибудь – у сполошного колокола.
Московские цари лишили город Псков веча. Вечевой колокол увез под стражей тайно отец Ивана Грозного, царь Василий III. Иван Грозный до сполошного колокола добрался, в яму велел его посадить… Ну, да без сполошного колокола порубежному городу как жить? Потому хоть и в новом месте, а сполошный повесить властям пришлось.
Колокол колоколу рознь.
Вечевой – рокотал. Голос его, отлитый из самого белого серебра и самой красной меди, плыл над городом, достигая разуму неподвластных высей.
В рокоте вечевого колокола был голос неба. С неба прадедовский зов – помнить их, создателей богатства, свободы и славы города. Кичливый зов высокомерного купечества, которому мерещилось: на деньги можно купить и место на небе – вон сколько церквей понастроено, – и славу вечную на земле, и вечную волю для потомства. Прадеды верили в свои деньги. Может ли иссякнуть золотая река, коли копейка рубль бережет и деньги идут к деньгам?
Голос сполошного колокола был проще. Медный, грубый, он был честен перед всеми сразу, перед имущими и нищими. Он знал: его боятся пуще самого огня, ибо он не мог молчать, когда в городе совершалось противучеловеческое дело. Покуда у него был язык, он звал людей стоять всем заодно.
И Томила Слепой заманил под сполошный колокол новых всегородних старост.
– Клянитесь, – сказал он им, – клянитесь не таить от народа правды, не рядить ее в бархат, когда она – нищенка, не подслащать, когда она – как полынь.
– Клянусь! – сказал Гаврила, поднявшись на башню и положив руку на медное чело колокола.
– Клянусь! – пискнул Мошницын, коснувшись колокола и тут же отдернув руку: он, Мошницын, здесь с Томилкой да с Гаврилой, но он – другой.
– Клянитесь помнить, что было во Пскове вече и все дела решали люди сообща.
– Клянусь! – сказал Гаврила.
– Кнуусь! – икнул Мошницын.
Вопросы
Донат проснулся затемно. Видно, что-то снилось страшное. А что – не помнил.
Лежал, смотрел на темные глазницы окон. Окна потихоньку серели, но тревога не проходила. Встал, принес и положил под рукой саблю, а хотелось, как в детстве, под одеяло спрятаться.
Вспомнил вдруг запах тулупа, которым укрывался на ночь у Прошки Козы.
«А ведь у Пани в доме сверчка не потерпят…»
Затосковал по сверчку.
Блинов захотелось.
«Что со мной творится?»
Спасаясь от всего этого, вызвал в себе образ Пани. Сердце сладко защемило, но успокоения не пришло. Словно полканы, спущенные с цепи, бросились на него вопросы.
Куда запропастился брат Пани? Почему все так загадочно вокруг Пани? Шпионка Ордина-Нащокина, но дурно ли это – служить государю тайно? Господи, надо бы идти и жить у Федора: мать, сестры, тетка беззащитны. Но тогда прощай Пани! Живи, как матушка скажет.
Донат вскочил с постели. Довольно голову дурью забивать!
Не таясь прошел к Пани.
Сел на краешек постели, смотрел в прекрасное лицо – и что за наваждение: вспомнил другое лицо, той девушки, что приходила к Прошке Козе, спокойное лицо с огромными, как стоячие пруды, глазами.