Тиран

«Не пересекай реку», — сказала Кам Бакка. Голос звучал ясно и спокойно; лошадь повернула, с плеском прошла вдоль края воды, а черные капли медленно поднимались в воздух и, касаясь кожи, обжигали, как лед. Потом он ускакал от воды — если это была вода, — он скакал по полю мертвых, и сова по спирали спускалась к нему, словно хотела схватить добычу.

Лошадь прянула — впервые за время этой безумной скачки, — он посмотрел вниз, мимо ее отвратительной шкуры; там лежало тело Александра, изуродованное, с лицом, покрытым улыбающейся золотой маской. Вокруг лежали тела его товарищей.

Такого не было, посетовала рациональная часть его сознания. Но эта мысль исчезла…

Сова…

…снижалась. Он увидел ее краем глаза, и повернул голову, и успел увидеть, как совиные когти впиваются в его лицо, проникают в его тело, как меч пронзает плоть. Он закричал…

…он летел. Он стал совой, и сова стала им. Лошадь исчезла… вернее, она тоже стала единым целым с человеком и птицей. Били большие коричневые крылья, он смотрел на землю внизу и знал, где живет его добыча, видел каждое ее движение на равнине пепла. Он поднимался с ветром мира под крыльями и, сильно, без устали взмахивая крыльями, полетел над низкими холмами вокруг поля битвы при Иссе, пока не оставил позади равнину пепла. Теперь он летел над миром людей и продолжал подниматься, пока не увидел изгиб моря от Александрии до Тира, а тогда начал падать, как стрела, минуя Тир, и Хиос, и Лесбос, минуя развалины Трои, минуя Геллеспонт, пока не замедлил падение, и не повис над морем травы, и не увидел на расстоянии дерево, в тени которого покоился весь мир, а ведь оно выросло из крошечного семечка. Он взмыл над деревом, и когда его когти впились в толстую, сочную кору…

…он проснулся, ощутив, что справа не хватает теплого тела гиперета. Он слышал, как Никий кого-то бранит, слышал молодые смеющиеся голоса и подумал: пора вставать. И тут на него обрушилось сознание огромности этого сна, и он остался лежать, пытаясь увидеть сон снова. Больше всего его ужасала чуждость собственных мыслей. Он вздрогнул — не только от утреннего холода, — подполз ближе к костру, и один из молодых людей Эвмена принес ему чашу с горячим вином.

— Агафон, — припомнил Киний имя парня.

Тот заулыбался.

— Принести тебе еще чего-нибудь? Мы спали на земле под открытым небом, как настоящие воины, — и я даже не замерз!

В такую рань Киний был не в силах выдерживать столько мальчишеского воодушевления. Он допил вино и плотно свернул плащ. За время, которое потребовалось огненному шару солнца, чтобы полностью подняться над горизонтом, все успели сесть верхом, пар поднимался из ртов в холодный весенний воздух, как белые султаны, и сон со всеми его путами, привязывавшими к другому, с помощью лучшего заклинания — работы — был забыт.

Киний знаком подозвал Ателия. Если не считать кратких и не слишком удачных попыток выучить сакский язык, за зиму Киний со скифом почти не виделся. Сейчас он ему улыбнулся.

Ателий казался настороженным. Киний не мог припомнить, когда видел скифа таким сдержанным.

— Найдем сегодня лагерь саков? — спросил он лазутчика.

Ателий скорчил гримасу.

— Да, — сказал он. — Второй час после подъема солнца высоко, если они не передвинулись.

Ему эта перспектива как будто не нравилась.

Киний потер заново отросшую бороду.

— Что ж. В таком случае веди.