Тиран

— Я простой воин. Я восхищаюсь теми, кого ты упомянул: Ахиллом и Одиссеем. Возможно, они были плохими дельцами, но не боялись говорить, что думают.

Клеомен вскочил, лицо его стало пунцовым.

— Будь ты проклят, надменный…

Клит хотел вмешаться: оба сжали кулаки.

— Господа, я думаю, мы оставили разумный спор и добрые чувства на дне последней чаши с вином. Это ведь просто спор — никаких обид. Клеомен не хотел никого оскорбить, я уверен, а Киний не собирался называть Клеомена трусом, верно, Киний?

Киний кивнул и со всем афинским высокомерием, на какое был способен — а способности его были велики, — произнес следующее:

— Я не говорил, что Клеомен трус, — сказал он с насмешливой улыбкой. — Я говорил в общем, о длинноволосых аргивянах[65], которые сражались за Елену на ветреных равнинах Илиона.

Несколько гостей зааплодировали. Фигуры речи Киния свидетельствовали об утонченности афинского гражданского образования. Клеомен по сравнению с ним казался деревенщиной и вконец потерял голову. Ни слова не говоря, он схватил шкатулку со свитками, которую принес с собой, и направился к выходу.

— Вы будете оплакивать день, когда впустили этого человека в наш город, — сказал он и вышел.

Несмотря на легкую ленивую улыбку, Киний чувствовал, что у него подгибаются колени, как после отчаянной схватки. Ему хотелось еще выпить. Когда он вернулся на ложе, которое делил с Филоклом, спартанец улыбнулся. Кое-кто задавал вопросы. Но большинство предпочли сменить тему разговора. Оскорбленный Клеоменом Киний много выпил и лег спать пьяным.

И впервые увидел во сне дерево.

Дерево было больше мира; его ствол, как городская стена, поднимался над скалистой равниной. Самые нижние ветви свисали до земли. Это был кедр — нет, черная сосна с гор Аттики.

Вблизи казалось, это не дерево, а совокупность всех деревьев. Землю усеивали опавшие листья и иглы, так что на каждом шагу он погружался по щиколотку, а когда смотрел под ноги, чтобы не споткнуться, видел: листья перемешаны с костями. А под листьями и костями трупы — странно, что кости лежат поверх трупов, подумал он, с ясностью, какая бывает в мыслях-снах.

Он чувствовал, что диковинным образом властен над своим сном, и посмотрел в сторону от дерева, но не увидел ничего, кроме ветвей, свисавших к земле, и почти полной темноты за деревом. И листья, и кости, и все остальное — все мертво.

Он отвернулся и положил руку на ствол. Ствол оказался теплым и гладким, как тыльная сторона Страянкиной ладони, и он…

Проснулся. Встревоженный четкостью сна и его чуждостью. Дерево во сне он видел глазами другого человека. Человека, который не думает как эллин. И это было ужасно.

Он топил свой ужас в работе, в муштре гиппеев, которую не прекратил, несмотря на первую настоящую зимнюю бурю. Известие о приходе Антипатра разошлось по всему городу. Эта опасность грозила всем без исключения, поэтому все: и богатые и бедные — приготовились пережить холодные месяцы, убеждая друг друга, что весной, если Антипатр действительно придет, еще успеют убежать.

Через неделю Мемнон провел сбор городских гоплитов, первый за четыре года. Архонт запретил такие сборы, потому что боялся гоплитов, оказавшихся в одних руках, как боялся всего остального, но Мемнон настаивал на сборе и однажды настоял.

Городские гоплиты выглядели лучше конницы. Брони на них было больше, чем у гоплитов Афин или Спарты. Тридцать лет войны в Аттике и на Пелопоннесе научили греков надевать меньше доспехов, зато быстрее передвигаться, но гоплиты Эвксина не участвовали в этих кровавых войнах и явились на сбор в бронзовых кирасах, поножах и шлемах своих отцов.

Они собрались на открытом поле к северу от пригородов и три часа утаптывали снег и стерню. Несмотря на четырехлетний перерыв в занятиях и присутствие нового поколения, которое никогда не обучалось, они производили неплохое впечатление. На флангах у них стояли триста наемников, среди них — ветераны войны с Гераклеей.

Киний наблюдал за сбором вместе с Клитом и еще десятком граждан города. Он не скупился на похвалы и своим людям, и Мемнону и его военачальникам, которые подошли к концу учений.

Мемнон остановился и наклонился, опираясь на копье. В развевающемся черном плаще он расхаживал по полю, исправлял ошибки, хвалил и теперь дышал тяжело, как собака.