Тиран

Река широка. Это не Ясс, говорит какая-то часть его сознания. Он поднял голову, увидел дальний берег, направился туда. За ним и вокруг него другие люди, и все они поют. Он сидит на незнакомой лошади, высокой и темной, и чувствует на себе тяжесть незнакомых доспехов.

Он чувствует в себе силу бога.

Он знает это чувство — чувство выигранной битвы.

Он дает знак, и его конница набирает скорость, быстрее пересекая брод. На дальнем берегу выстраивается тонкая цепь лучников и начинает стрелять, но за ними хаос поражения — все войско раздроблено на части.

Македонское войско.

В половине стадия от лучников он поднимает руки, меч египетской стали с золотой рукоятью блестит в его руке, как радуга смерти. Он полуоборачивается к Никию — но это не Никий, а женщина; женщина поднимает к губам трубу, звучит зычный призыв, и все бросаются вперед.

День завершается победой. Это его последняя мысль, перед тем как стрела сбрасывает его с седла в воду. Он опять глубоко в воде и встает на ноги, но стрела тянет его вниз.

Он сидит — живой — на ветви дерева, и эта ветвь касается его между ног мягко, как женская рука.

Заговорила Кам Бакка:

— Ты видел свою смерть?

Киний лежал, держа кого-то за руку, и в его ушах еще звучал собственный предсмертный крик.

— Да, — прошептал он.

Он открыл глаза и увидел, что держит за руку Кам Бакку. Не самая плохая смерть, подумал он.

Когда он упал, Никия с ним рядом не было. А был ли Филокл? Трудно сказать в хаосе последних нескольких мгновений — все у него за спиной, все в закрытых шлемах, а у большинства еще и кольчуги. Сакские доспехи.

Снова заговорила Кам Бакка.

— Не пытайся истолковать увиденное. Ты можешь не сомневаться в том, что оно значит, и все равно удивишься. Ты лишь начал подниматься на дерево — я поднимаюсь на него всю жизнь. Я пожертвовала богам свою мужественность, чтобы подниматься быстрей. А ты еще даже не веришь в подъем. Берегись гибриса.[74]

— Что?..

Он закашлялся, как будто в легких еще оставалась вода. Сознание у него ясное, но тело расслаблено.

— Для греков нет правил, — ответила она. — Но, думаю, ты решишь, что неразумно говорить об этом, особенно в первые недели, когда ты будешь думать, что я не мужчина, не женщина, извращенное создание, использующее для своих манипуляций дурманы. — Она пожала плечами. — Возможно, я несправедлива к тебе. Ты и Филокл — я таких не встречала и не видела в снах. Вы, греки, более открыты новому.

Кам Бакка встала с корточек и бросила в огонь новую траву — на этот раз с запахом сосны.

— Это прояснит тебе голову и снимет с души смерть.

Она выпрямилась.

— Это неделя дурных новостей, афинянин Киний. Вот тебе моя новость. Ты смотришь на Страянку, как жеребец, желающий кобылу. Я говорю тебе — говорю от имени царя: мы не держим в одном отряде жеребцов и кобыл, потому что это тревожит всех лошадей. Так и с тобой. Ты не получишь Страянку до окончания войны. Страянка и так уже больше думает о тебе, чем о своих обязанностях. А ты больше боишься обидеть своими мудрыми советами ее, а не царя. — Она положила руку ему на плечо. — Кто же не видит, что вы созданы друг для друга, хотя говорите на разных языках? Но не сейчас. Еще не пора.

Киний посетовал, не в силах скрыть боль:

— Она уже неделю со мной не разговаривает!

— Правда? — Его тон как будто нисколько не подействовал на Кам Бакку. — Значит, ты слеп, нем и глуп. — Она тонко улыбнулась. — Когда поумнеешь, я попрошу, чтобы о тебе позаботились.

— Я не против, — сказал Киний.

Кам Бакка коснулась его щеки.

— Все — все — теперь взвешено на острие меча. Одно слово, одно действие — и равновесие нарушится.

Но Киний думал не о равновесии, а о том, что обречен на смерть — на скорую смерть.

Они двигались обратно как саки: проезжали стадий за стадием, меняли лошадей и снова ехали. На этот раз охраны у них не было, только Парстевальт и второй в клане Жестокие Руки человек, по имени Гаван, — проводники и вестники.