Из сеней с улицы доносится перебранка. Разговаривают по обе стороны запертых дверей. Матруна злится: надо же ей хоть на ком-нибудь сорвать злость.
— Хвароба на вашу голову! — кричит она, но что ей отвечают за дверью, разобрать из-за Матруниного крика невозможно.— Пришел бы на вас черный год! Спи-и-ирт? Все одно хозяйка не впустит!.. Что? А где хотите! На улице так на улице... Было бы не брать с собой малого, мне-то что? Да говорят тебе — некуда. Полно вас тут, чертей-дьяволов! А, мамочки! Вот прилип как смола... Пойду спытаю хозяйку...
— Матруна! — все больше сердится хозяйка.— Чтоб ты там онемела. Ты что с ними разговариваешь? Ой, что ты с ними разговариваешь?
Матруна возвращается назад.
— Два воза со спиртом,— коротко докладывает она хозяйке, безобразно почесывая то зад, то живот.— Мальчонка окоченел у них, что ли. За ради бога просятся.
— Куда же я пущу? Пусть едут в Слободку.
— Ну, Песя,— вступается возчик-дед,— как так не впустить человека? Невеликие мы господа, уместимся. Не дело тащиться человеку в Слободку, коли мальчонка у него окоченел!
— Да ты сдурел, старый! Куда я их пущу? — выходит из себя хозяйка, которую раздражает назойливый стук: ту-ду-ду-ду-у!
За перегородкой ворочается в пеленках разбуженный шумом ребенок.
— Ой боже мой! — стонет хозяйка.— Боже мой! Матрунка! Гони ты их от нашей хаты, мало мне других забот... Или — ладно, пусти уж, пускай ночуют!..
И вот гремит засов, во двор въезжают сани. А еще через некоторое время в дверях показывается сперва ворох тряпья — мальчонка, а за ним — отец, с обмерзшими усами и бородой, весь запорошенный снегом.
— Добрый вечер! Хлеб да соль! — говорит он.
— Доброе здоровье! Садитесь вечерять! — вежливо отвечает дед.
— Вечеряйте на здоровье! — заканчивает обычное приветствие отец.
— Овес брать будешь? — сразу же приступает к делу хозяйка.
— Своего есть немного... Сена фунтов десять дай, надо же и тебе дать заработать.
— Заработать!.. Много на вас заработаешь... А селедок?
— Нет, какие там селедки: будто мы не ужинавши выехали! Вот соточку дай, коли есть, погреться.
Хозяйка приносит сотку и уходит спать. Матруна давно уже спит за перегородкой. Один дед не может успокоиться, должен же он расспросить: кто, откуда, что везут, почему так поздно? Да и о своих делах, пусть и коротко, а сообщить надо, почему не поделиться с человеком, не поговорить с ним? Но вот все, что нужно было сказать — сказано, пора и на покой. Через полчаса все затихает. Устал молиться ветхозаветник, утихомирился ребенок за перегородкой...
Лишь окоченевший герой наш, Хомка, все еще кашляет на печи, хотя дрожать перестал; изредка покашливают и другие возчики. На стене, под самым потолком, бойко тикают ходики, старые, еле слышные, но теперь, в наступившей тишине, звонкие и голосистые: тик-так! тик-так! — даже звенит все внутри. Чадящая коптилка едва освещает своим унылым гаревом рогатый циферблат, когда-то беленький, с зелененькими цветочками. Все спят...
II