Тихий гром. Книга четвертая

Уж они-то не сдерживали горячих коней, хлестали их нагайками, не боясь загнать. На чем свет стоит проклинали дозорного, честили красного агитатора и гнали, гнали, гнали коней, взявшихся уже паром.

Вот-вот должна была взойти луна. Уже посветлело вокруг, как перед ранним рассветом. Тревога, родившаяся на выезде из Бродовской и еще раньше, неудержимо нарастала. Маша все чаще оглядывалась, ее волнение передалось коню… Вдруг она заметила два мечущихся расплывчатых пятна. Тесно стало сердцу в груди. Взяла покороче поводья, пригнулась и пустила своего невысокого конька бешеным галопом.

Погоня там скачет или кто другой, все равно уходить надо. Уже высветлился край луны. Впереди — Черный лог, за ним — станица Осиповская. Там тоже казаки, но все-таки люди.

Ах, если б раньше поторопиться-то ей! Уже слышен громовой топот копыт. И нет сомнений — погоня это! Вот он и Черный лог, но и погоня топает совсем близко. Не может уйти от нее конек, хоть, и напрягает все силы. Вот уже совсем рядом, по пятам грохочет адовый топот. И голос Русяева:

— Не уйдешь, стерва!

Она успела глянуть ему в глаза. Второй приотстал и только начал спускаться в Черный лог. Оглушительно, почти в упор грохнул выстрел, и почернело все, ушел свет. Конь ее испуганно рванулся, Маша вылетела из седла и распласталась на белом январском снегу возле самой дороги.

Убийца прекрасно знал, что жертва его безоружна, потому и не стрелял издали, а подскакал вплотную; все равно безопасно и наверняка.

— Вот и все, — сказал он подъехавшему спутнику. — Один хлопок и…

Ночка — темна,
Я боюся.
Не пойдет гулять
           Маруся!

Он сунул маузер в кобуру и, разворачивая коня, добавил:

— Надо успеть пораньше вернуться, чтоб не мозолить глаза станичникам.

Они выехали из лога и снова погнали взмыленных коней.

Сколько так пролежала Маша — не сообразить. Конек ее тут же крутился, сапоги хозяйки обнюхивал, фыркал и временами тревожно ржал. Иногда он выбегал на подъем из Черного лога и снова к ней возвращался.

Раза два оживало сознание. Она видела серый рассвет, а потом снова проваливалась в непроницаемо черную бездну. Папаха отлетела чуть не на сажень. Под головой подтаял и осел снег, потому заостренный подбородок торчал кверху. А под спиною, из тога места под правой лопаткой, куда вошла пуля, стекала кровь и красила белый январский снег, разъедая его и уходя в родную землю…

Такую вот и нашел ее осиповский казак, с утра наладившийся за сеном. Долго приглядывался, припадал к груди, убедившись, что жизнь еще теплится в ней, развернул подводу и осторожно погрузил в розвальни на клочок сена. Коня ее не трогал казак, буланый сам побежал за санями. Свою лошадку не жалел хозяин, гнал отчаянно, потому до городской больницы домчался он с рассветом.

Когда переложили Машу из розвальней в санитарные носилки, она открыла глаза и, глядя на казака, подобравшего ее в Черном логу, одними губами едва слышно молвила:

— Спасибо вам!

Слов и не надо было. Взгляд ее излучал столько немой глубочайшей благодарности, чистоты и сердечности, что на суровые, обветренные щеки казака сами собою выкатились крупные слезины. Сердито смахнул он их рукавицей, лошадь развернул в обратную сторону и уехал. Никто не догадался спросить его фамилию, когда он сообщил в больнице, что привез раненую женщину, подобрав ее в Черном логу, за Осиповкой.

Через полчаса, узнав по телефону о случившемся, Федич стремглав бросился в городскую больницу. До его приезда успели переодеть Машу, перевязать и уложить в постель И все это время она почти не приходила в сознание. Вскочив в палату, Федич взглянул на ее смертельно бледное, лицо с тронутым желтизной свострившимся носиком и понял все.

На цыпочках приблизился он к ее кровати, у изголовья опустился на колени и осторожно положил сверху свою могучую руку, словно пытаясь обнять ее и разбудить.

— Маша, Машенька! — громко шептал он ей в лицо. — Кто тебя, кто?.. Скажи, Маша!

Вопрос дошел до ее сознания, и она поняла, кто возле нее. Трудно, медленно приоткрыла глаза и даже попыталась улыбнуться. Но красивые молодые губы потянула смертельная судорога, и она едва слышно произнесла:

— Офицеры… Володя Русяев…

Потемневшие веки смежились теперь уже навсегда. Тело едва заметно дрогнуло и замерло. Словно не веря, что смерть уже приняла ее в свои объятия, Федич с минуту пристально глядел на милое, но уже отчужденное лицо, потом, резко поднялся и, ни на кого не глядя, вышел из палаты.

12

Конные матросские разъезды, посланные мичманом Павловым по казачьим поселкам и станицам, вернулись в Троицк. Всюду, как и в станице Бродовской, атаманы называли себя председателями Советов, скоплений вооруженных казаков нигде не заметили матросы, зато сами разъезды по всему маршруту, вплоть до возвращения в город, находились под незримым наблюдением казачьих дозоров, которые аккуратно слали донесения в штаб Половникова.