Тихий гром. Книга четвертая

Кроме Василия, никто, конечно, не понял этого разговора. А Катерина, уловив некую таинственность, молча пыталась проникнуть в смысл иносказаний. Молчала она и потом когда пришли Тимофей и Григорий, когда, цепляясь одно за другое, полились воспоминания. У нее тоже была своя тайна, только ей одной известная.

Незаметно сумерки нахлынули, скотину пора убирать на ночь. Огня еще не зажигали. Мужики собирались расходиться. Но тут, незваный, пожаловал Тихон.

— Дак ведь я уж готов, Виктор Иванович, — возвестил он, едва успев раздеться. — Девчонки тут бегали наши, сказали, твой Воронко возле старой избы стоит. Вот я и настиг тебя.

— И телеги смазал? — весело спросил Данин. — Ну, присаживайся к нам.

— Нет, не мазал телег, — возразил Тихон, садясь, — на сани ящики поставил.

— Что так?

— Нога моя сказывает, что снег пойдет. Да он уж начинает вон.

Все оглянулись на окна. Снег, и верно, кружился большущими хлопьями, оттого потемнело раньше времени.

— Эт куда ж ты наладился, Тиша, по такой-то погодушке?

— Уголек хороший вон Виктор Иванович разнюхал в Челябинске, и недорогой, говорит.

— Останешься ты без последней ноги, — запричитала Дарья, учуяв нутром какую-то опасную тайность. — И далеко, и дорога-то еще не санная, не тележная, да и казачня кругом рыщет…

— Ну и запела ты, Дарьюшка, — перебил ее Виктор Иванович. — Да у него помощник будет. Вот Антон знает, где тот уголь, и во всем другом поможет.

— Да не слушай ты ее, — отмахнулся Тихон. — Баба мелет, да кто верит.

— Рано выехать-то намерен? — спросил Виктор Иванович. — Антон к тебе подойдет.

— Часиков бы в шесть не мешало двинуться. Светает поздно теперь, и день короток.

— Ну, тогда вот чего, мужики, — объявил Василий, — нальется тут еще по маленькой всем и — по домам.

Так и сделали. А когда все гости разошлись и разъехались, когда Василий с Катей и Дарья с Федькой прибрали на ночь скотину и направились было домой, Катя вдруг предложила:

— Вась, давай снег из двора уберем, чтоб завтра меньше с им возиться.

— И я с вами! — вклинился Федька.

— Нет, Феденька, ты и так весь день работал, а теперь отдохни. Сказку почитай девчонкам. Вон как им глянется, когда ты читаешь. Беги, родной!

Федька нехотя подался в избу, а Василий, неся из-под сарая лопаты, спросил:

— Зачем ты его выпроваживаешь? Пущай бы с нами на воле побыл.

— Васенька! — громко зашептала Катя, дождавшись, когда хлопнула избяная дверь за Федькой. — Весь денек все люди да люди вокруг нас. Поговорить не дадут.

— И чего тебе такое враз говорить захотелось? — Перехватив черенки лопат в одну руку, Василий обнял ее, страстно прижал к груди и, отпуская, спросил: — Что за тайность такая завелась у тибе?

— Тайность, Васенька, обчая у нас с тобой, а знаю об ей только я одна.

— Ну вот и сказывай.

— Понесла я, родной! — трепетно, навзрыд сообщила Катя, варежкой протирая глаза. — Уж недель пять, наверно, как заметила это, а сказать все боялась…

— Эт отчего же?

— Ой, какой же ты бестолковый-то, Вася! Да изверилась я, милый. Долго ведь ничего не было! Думала, так и засохну на корню, подружкой твоей останусь… После того, как свекор-то со свекровушкой уделали мине, все могло случиться. Вот и думала, что изувечили они мине на всю жизню. А вот бог-то не забыл нас…

— Ну вот и память обо мне останется.

— Ты чего это?

— Да ведь жизня-то, видишь, какая. Вон дядь Тихон — калека, и то в Челябинск засобирался.

— А зачем он туда?

— Не знаю. Да уж не за семечками, наверно, и не за углем. И Антон не сказал. Стало быть, и знать нам того не следовает. Он ведь, Антон-то, еще перед войной из-под смертного приговора из тюрьмы удрал…

— Ба-атюшки, страсти-то какие!

— Помнишь, как я к тебе первый раз, еще до отправки-то, приехал? А ты сказывала, что обыск у вас был…

— Ну?

— Вот в тот день он удрал из тюрьмы, его и искали, да вас с баушкой испужали. А как поехал я в ту ночь домой, тут вот, возле хутора, на свертке к Даниным, Виктора Ивановича догнал. Да подводу-то он вперед отпустил, а меня у поворота остановил. Будто бы закурить… Ничего я тогда не понял, а он как раз Антона и вез к себе…

— Страсти-то, страсти какие, господи! — удивлялась Катерина. — А тут он сидел тихоней, говорил мало и одет по-мужичьи, просто.

— Одет просто, а на языке речей со сто. На гармошке играет он и песни такие поет, что в старое время за их с каторги бы не вылез. Хоть и помолчать, когда надо, умеет. Чистый артист! Как домой-то мы поехали с Гришею, он уж в то время членом полкового комитета был.

Снег все гуще валил и валил неторопливыми хлопьями, снова покрывал убранную часть двора, засыпал овчинные воротники работников, а Василий и Катя еще азартнее гребли в две лопаты. Снег пока не слежалый, мягкий, пушистый, легкий. И работа была веселая, праздничная. Нисколько не мешала она разговору.

От кутного окна во двор падал свет и, дробясь в тысячах снежинок, сказочно сверкал разноцветными огоньками и рассеивался.

5