Тихий дом

– Игорек, здравствуй! Иван Замятин беспокоит, – тот факт, что Школин проигнорировал его звонок с мобильного, но тут же ответил на рабочий вызов, запустил в Замятине неконтролируемый процесс раздражения. Поначалу он планировал поболтать дружественно и непринужденно, не предъявляя претензий, но теперь взвился.

«Ну должна же быть хоть какая-то совесть у человека? – Мысленно бесновался майор. – Я ведь сам лично им рязанского на блюдечке преподнес. Мало того что спасибо никто не сказал, Седых настучали, теперь еще игнор!» Но, подумав про совесть, он отчего-то вспомнил прищур серых глаз Школина, и аргумент сразу же показался ему слабым и неубедительным.

– Привет! Занят очень, потом перезвоню, – скороговоркой отчеканил «кашник».

– Что с рязанским? – Рявкнул Замятин, пытаясь обуздать нахлынувшее бешенство.

– Все давно уже в новостях, – отрезал Школин и отсоединился.

«Сучонок!» – Яростно прошипел майор безразличным гудкам в трубке.

Уровень A. Глава 2

Храбрый портняжка Валерий Павлович снова вызвался пообщаться. А я-то переживала, что в прошлый раз безжалостно проехалась по нему и он вряд ли захочет продолжать разговор. Я, конечно, волновалась не из-за того, что больше не услышу его проникновенных речей, а из-за того, что была жестока. Он такой жалкий сидел передо мной, потел, в глаза заглядывал со щенячьей преданностью, а я хлестала его словами как плеткой. С одной стороны, конечно, ничего откровенно грубого я ему не сказала. Ничего такого, что было бы слышно уху, но на уровне ощущений я ковыряла рыхлого, мягкотелого Валерия Павловича, как ребенок хлебный мякиш. Я это чувствовала, и он это чувствовал. Я хотела задеть и ранить его. Хотела! И это хуже всего! Я получала какое-то садистское удовольствие. И в то же время я жалела его. Такие порывы жестокости стали случаться со мной все чаще, хотя я всегда осуждала жестокость. Я всегда не выносила и презирала тех, кто причиняет другим боль. А теперь меня саму неудержимо тянет на их темную сторону.

Не понимаю, как это уживается во мне: сострадание ко всему живому и злоба. Что это за гремучая смесь? Моя жестокость пугает меня. Она как что-то инородное во мне. Как какой-то паразит, который пробрался в меня во сне и теперь ворочает мерзкими скользкими щупальцами. Мне жутко, когда я чувствую в себе шевеление этой твари. Но моментами она подчиняет меня себе полностью, и я веду себя так, как она хочет: зло. И одна часть меня, настоящая, болит от того, что творит другая. А другая упивается болью, которую причиняет окружающим и – самое главное – мне настоящей, забившейся где-то глубоко внутри. Все во мне так же воинственно друг другу, как те, кто меня породил.

Но вернемся к Валерию Павловичу. Он пригласил меня на беседу снова, и после уроков я покорно явилась в его кабинет. На этот раз мне хотелось как-то сгладить резкость прошлого разговора. Типа подуть пухляшу Палычу на ту ранку, которую я же ему и нанесла. Тем более что, сидя за своим столом, он был похож на умилительного пушного зверька, сложив перед собой лапки и состроив мордочку как бурундук в ожидании орешка.

– Здравствуйте, – сказала я, изо всех сил стараясь изобразить из себя робкую безобидную пятнадцатилетку. Я даже потупила взгляд и ковырнула носком туфли краешек ковролина для полноты образа.

– Здравствуй, Лиза, – сказал Валерий Павлович, и под его усами наметилась улыбка, а упитанные щеки округлились как яблоки, но в глазах по-прежнему присутствовала какая-то затравленность (похоже, совсем несладко работать психологом в нашей школе). – Проходи, располагайся поудобнее.

– Снова долгий разговор? – Спросила я.

– Это как пойдет, – хохотнул доктор, кажется, воодушевленный тем, что я ему немного улыбнулась. – Надеюсь, что долгий и полезный.

– Я думала, вы вряд ли захотите продолжать общение, – честно выдала я.

– Это почему же? – Вид у доктора стал озабоченный, и даже в беспомощном взгляде блеснуло что-то острое, цепкое.

– Ну-у, я не самый приятный собеседник, наверное, – продолжила я начистоту.

– Почему ты так думаешь, Лиза? – Валерий Павлович на этом вопросе стал совсем серьезным, вероятно, окончательно войдя в образ крутого психолога.

– Потому что я не умею быть милой, – сказала я и усмехнулась про себя: быть милой.

Ха! Да, это уж точно: я не умею быть Милой. Не умею быть такой, как Мила Никишина – самая красивая, разлюбезная, дружелюбная, всеми любимая и счастливая девочка нашей школы. Я не умею быть милой Милой! Не умею быть беззаботной и счастливой. Но Валерию Павловичу я ничего этого пояснять не стала.

– Во-первых, почему ты так решила? А во-вторых, что значит быть милой, по-твоему? – Доктор вовсю продолжал изображать из себя Фрейда.

– Быть милой – это быть Милой, доктор. Быть любезной, приятной, всем нравиться и все такое.

– Никто не может нравиться абсолютно всем, – начал было философствовать он, но вдруг опомнился. – А есть те, кому ты не нравишься? У тебя проблемы в классе?

– А вам я разве нравлюсь?

Валерий Палыч растерялся на секунду, но быстро взял себя в руки.