Тихая застава

Бобровский понимающе кивнул – лицо у него было серое, измученное, рот широко распахнут, язык покрыт белым налетом, – поплелся дальше. Панков подождал, когда с ним поравняется Юлия, взял ее за руку:

– Ну как, тяжело?

– Если честно – не очень. Меня горы не берут… Я даже не знаю, почему не берут. Я к ним привыкшая.

– Может, подсобить? – Панков подкинул на плече рюкзак, – я сюда могу еще один автомат повесить.

– Не надо, автомат может каждую минуту пригодиться.

– Стрелять-то умеешь?

– Плохо. Но время сейчас такое, что без автомата нельзя.

– Да… «Тяжело в деревне без нагана!»

– Это что, стихи? – Юлия улыбнулась одними глазами.

– Строчки из одной дурацкой песни. Услышал давно в Москве, когда учился… Залезло в голову. В голове всегда оседает всякая мура, – он поймал себя на том, что говорит топорно и грубо, скосил глаза на Юлию, что-то светлое, сочувствующее проклюнулось в нем – будто нарядная быстрая птица пролетела над головой, он улыбнулся виновато: конечно, не женское это дело – делить с мужчинами тяготы военного быта и ломать себе руки, неловко обращаясь с оружием, – а вообще, я хочу сказать, Юлия…

– Что?

– Все будет тип-топ!

Она вздохнула, улыбнулась: высота ее действительно совсем не допекала, дыхание не рвалось, горло не раздражала боль, рот не сушило, – обошла выбоину, оставленную в камнях взрывом гранаты.

– Давно я не слышала этого слова: «тип-топ». Хорошо звучит. Это слово из моего детства.

– Вы кто по профессии, Юлия?

– Я еще не закончила университет. А после окончания… После окончания у меня будет самая распространенная для женщины профессия – педагог. Учитель средней школы. Историк.

– Самое трудное в нынешней школе – быть историком. Еще вчера мы почитали Ленина, сегодня Ленин выброшен на помойку, к лысине прилип мусор, позавчера был могучий Советский Союз, сегодня – полтора десятка нищих, залитых слезами государств. Все, чему мы поклонялись, улетело в пропасть времени…

– Вполне возможно, что вернется.

– Вряд ли.

– История развивается по законам спирали, а не замкнутого круга. Все должно вернуться, – но только на новом витке и обязательно с новыми приметами. Время не только лечит общество, но и делает отбор: то, что плохо – будет отброшено, а то, что хорошо, обязательно останется.

– А историку все время придется вносить поправки – особенно учителю истории: ведь ему каждый год сверху будут диктовать то одно, то другое… В один год: белое – это черное, в другой год: белое – это красное, через пару лет: белое – это синее и так далее. И никогда политики не скажут, что белое – это белое. Они будут до бесконечности манипулировать цветами, выдумывать серо-буро-малиновые и грязно-зелено-коричневые оттенки, чтобы скрыть истину. А кому больше всего достается, кто страдает сильнее всех? Учитель истории, у которого то учебников новых нет, то циркуляр из министерства не поступил, то указивок, что можно говорить, а чего нельзя, не хватает – не отпечатали в нужном количестве, то приказ из гороно, как вести и как писать слово «Москва», с большой буквы или с маленькой, задерживается, и так далее. – Панков говорил горячо, неожиданно горячо, Юлия послушала, послушала его и горько усмехнулась.

– Чего же вы хотите? Россия – родина слонов.

– А я не хочу, чтобы она была родиной слонов. Пусть родиной слонов будет какая-нибудь Индия, Эфиопия, Бирма… Настоящая родина слонов там, где слоны живут. А вы… ты хочешь ездить в школу на слонах?

– Нет, – Юлия медленно покачала головой, – я вообще больше ничего не хочу: ни Таджикистана, ни России, ни войны, ни жизни в кишлаке, – в ней что-то надорвалось, голос истончился, стал обиженным, – нич-чего!..

– Юлия, все будет в порядке. В отряде мы найдем вам… тебе работу, оформим контракт. В отряде очень нужны контрактники. С незаконченным высшим образованием в том числе.

Юлия не выдержала, всхлипнула.

– Юлия… – пробормотал Панков и смолк. Глянул печально на ближайшие хребты, на потускневшее, ставшее неряшливым небо, на которое наползли низкие темные облака, – из-за них вертолеты и не смогли пробиться к пограничникам, перемещение «воздусей» на Памире происходит стремительно, ночью облака прятались в ущельях, спали, приклеившись к хребтам – гнилые, опасные, недобрые, а когда рассвело, сделалось легче дышать, стронулись с места, поползли к Пянджу.

Юлия продолжала всхлипывать.

– Не надо, – он тронул ее за плечо, ощутил в себе что-то щемящее, в голову неожиданно пришла мысль, от которой Панков невольно покраснел, покрутил шеей. В горле у него запершило. Он хотел сказать Юлии несколько очень доходчивых, очень верных слов. Они вертелись у Панкова в мозгу, но на язык никак не соскакивали – не хотели, похоже… А может, потому не соскакивали, что он стеснялся их?

Так он и не произнес слова, которые собирался произнести, не хватило пороха.

Перестав всхлипывать, Юлия отерла пальцами, самыми кончиками, глаза, пожаловалась стиснутым тоненьким голосом:

– Бабушку только жалко. Она этому Таджикистану все, что у нее было, отдала. А он ее убил.