Тигр! Тигр!

— Этот смех, Гарднер, — отстранился тот. — Он тебя выдал.

— Дружище, если я тебя обидел, извини…

— В точности как у Ковена и Арно. Джинни, а ты его узнаешь? Конечно нет. Ты же не слышала, как они смеются. А я слышал.

— Чак, да объясни же… — в растерянности попросил Гарднер.

— Не помню, кто сказал, что человек — это смеющееся животное. А ты, Гарднер, смеющимся животным не являешься. Верно? Ты нечто иное. Ковены, Арно, Гарднеры… Как я должен вас называть? Санитарами? Охранниками? Пришельцами?

— Чарлз, ради бога! — взмолилась Джинни.

Гарднер набычился и приблизил к Грэнвиллу побагровевшее лицо:

— Ты все сказал, приятель? А теперь послушай меня. Плевать я хотел на твои сны, животных и мистификации. Все это меня не касается. Что меня касается, так это Джинни и твоя карьера. Сколько тебе уже лет? Двадцать пять? И сколько ты учишься? Лет девять? Во что это уже обошлось? Почти в десять тысяч?

— Ну вот, начинается. — Грэнвилл отвернулся. — Социальное давление. Ковен о нем упоминал.

— Дай мне закончить. — Гарднер заставил его повернуться обратно. — Если будешь и дальше молоть подобную чушь, глазом моргнуть не успеешь, как вылетишь из больницы, и это будет уже не смешно. Как насчет лицензии? А? Да никак, кто тебе позволит открыть частную практику! И что собираешься делать? Выбросить псу под хвост девять лет учебы, карьеру, десять тысяч баксов из-за какого-то дурного сна? И умереть в придорожной канаве?

— Я бы послушал тебя, Гарднер. Если бы не этот смех и не одна маленькая деталь. Сегодня вечером я умру. Да. Мне это обещано Ковеном. Назначено.

У Джинни перехватило дыхание, она повернулась к брату. Гарднер состроил гримасу.

— Паранойя, — сказал он. — Чистой воды мания преследования. Мы не можем позволить, чтобы он тут расхаживал и болтал, что ему вздумается. Сама знаешь, как по больнице слухи разносятся, скоро все будут обсуждать, как это доктора Грэнвилла угораздило сойти с катушек. Надо его положить на обследование.

— Я против, — буркнул Грэнвилл.

— А о Джинни ты подумал?

— Вот только не надо мною спекулировать, — возмутилась девушка, — За себя я сама выскажусь.

— Чак, слышишь, что я говорю? — повысил голос Гарднер, — Как насчет Джинни? Хочешь и ее затащить в канаву? Буду с тобой честен и откровенен. Ты думаешь, вся эта чепуха происходит на самом деле. Я же считаю, что ты болен на голову…

— Но ты не умеешь смеяться.

— Да выслушай же меня! — вскричал Гарднер. — Давай привлечем к спору кого-нибудь еще, третью сторону, и попросим этого человека сделать заключение. Если услышим: «Чак, ты — спаситель человеческой расы», я стану твоим первым апостолом. А если он скажет: «Доктор, вам надо срочно взять отпуск», ты подчинишься и забудешь обо всем. Договорились?

Грэнвилл устало кивнул.

— Вот и отлично. Сейчас мы с тобой поднимемся в отделение психиатрии и перевалим наши проблемы на плечи Папаши Берна.

Длинный узкий кабинет пропах сигарным дымом и старыми книгами. В скрипучем кресле вальяжно восседал массивный, как пивная кружка, Папа Берн, серый пепел с сигары крупными комьями падал ему на жилет, мясистые щеки и лысина лоснились.

— Весьма интересно, — заявил он. — Весьма. Хотя я бы не сказал, что случай уникальный. В моей практике таких было много.

— Доктор Берн…

Психиатр вскинул толстую пятерню:

— Чарли, изволь помолчать. Я слушал двадцать минут, а теперь ты послушай хотя бы две.

— Папаша Берн, объясни ему, — попросил Гарднер. — Как следует объясни.

— Я опускаю преамбулу, — продолжал Берн, — и перехожу сразу к сути. Чарли, каждое мгновение нашей жизни представляет собой кризис. В каждый миг мы вынуждены приспосабливаться к новым обстоятельствам, что-то решать, из чего-то выбирать. Представь, ты покидаешь тротуар, чтобы пересечь улицу. Поднимаешь глаза, а прямо на тебя мчится машина… Кризис?

— Да. Я понимаю.

— Alzo[153]. В этой ситуации человек делает одно из трех. Бросается вперед, чтобы избежать столкновения и продолжить путь. Замирает на месте, парализованный страхом. Или отскакивает назад, на заведомо безопасное место. Ну что? Все еще понимаешь?

— Все еще понимаю.

— Очень хорошо. — Берн поднес спичку к успевшей потухнуть сигаре. — Движение вперед — это активная реакция на ситуацию. Ты преодолеваешь кризис и достигаешь своей первоначальной цели. Топтание на месте — суть так называемая покорность судьбе. А вот прыжок назад… не что иное, как бегство. Понятно? Именно это ты и выбрал.

— Доктор Берн, но…

— Погоди. Я объясню. Ты отскакиваешь назад. Бежишь от чего-то. Поворачиваешься к чему-то спиной и таким образом отделяешься от него. И конечно, оно для тебя становится нереальным. Naturlich…[154] Но ведь у тебя есть воображение, верно?

— Я — ученый-поэт.

— Что? A-а, нуда… Отлично. Ученый-поэт от чего-то убегает. Возможно, от необходимости приспосабливаться к новым обстоятельствам. Например, от женитьбы и карьеры. По мере того как близится время, когда ему придется покинуть эту надежную и безопасную больницу, чтобы жить своим умом, его страх растет. Может быть, так, не знаю. Знаю лишь одно: ты поворачиваешься спиной.