Тяжелый дивизион

Здесь паровозы подходили к составам и уводили их один за другим в темноту, подмигивая на ходу рубиновыми глазами. Красные огоньки вздрагивали, прощались и приглашали следовать за собою. Толстый провод с железным шелестом выбрасывал кверху спокойный, зеленый огонек на семафоре, и с запада втягивались на станцию новые и новые эшелоны.

Орел — это было чужое. Зато на юг, на Бахмач, шли пути, которые мыслились не картой, а станциями, лесами, берегами Десны и мостами. Затверженные в жизни пути от места рождения тела к путям рождения духа, от зеленых берегов Днепра к гранитным приневскнм набережным Пушкина и Толстого, Гоголя и Блока. Теперь стрелка волевого движения стояла на юг.

— Ты откуда? — спросил Андрей литовца.

— Я харьковский. За Харьковом на хуторе жена осталась. Перед фронтом женился. Зряшное дело. Холостому на фронте легче. Эк меня ковырнуло!.. — посмотрел он на плечо. — Ну, хоть кость целая, а буду ли рукой двигать, не знаю, и старикан не говорит. А без руки куда же? — Он нахмурился, очевидно не впервой поднялась и всего залила неспокойная дума.

Андрей подумал:

«Случись со мною — что ж, работал бы и без руки. Какая-нибудь интеллигентная профессия. А рабочий человек без руки — полчеловека. Вот лошадь, если сломает ногу, — пристреливают. Никакого выхода. На свалку».

И искренне сказал литовцу:

— А ты учись — и без руки проживешь.

Показалось Андрею — в первый раз посмотрел на него гигант с неприязнью.

— А учить, что ж, ты будешь?

— А что ж, и я бы учил… Жили бы только рядом… — уже неискренне сказал Андрей и, чтобы хоть несколько обелить себя, прибавил: — Я вот одного учу, фейерверкера. В школу прапорщиков пойдет.

— А чему там научат? Читать, писать я и так умею. Книжки читаю. Из школы меня рано забрали — в шахту послали. Из шахты я сбежал. Работником по хуторам ходил. Ямщиком был.

— Да, ты много повидал.

Литовец не заметил реплики Андрея.

— Ты говоришь, школа прапорщиков, — продолжал он. — А на кой она мне ляд? За деревянным крестом гоняться? Господчиков не хватает — нашего брата берут. Вон у нас в гвардии раньше бывало: как не столбовой, как не князь — так и не лезь в офицеры, а теперь — всякие пошли. А вот кончится война, что будешь делать? Ни барин, ни мужик. Мне бы научиться чему такому… мастерству, техником быть или монтером. А для этого в грамоте подковаться надо. А где есть время? Вот война кончится, если здоров будешь, куда-нибудь приткнешься, а если калекой — ну, тогда… — Он махнул рукой и сквозь накрепко сжатые губы процедил: — На три рубля пенсии…

Рельсы убегали прямыми нитями туда, к жизни, и вся эта далекая жизнь показалась Андрею жестокой и неуютной.

Литовец говорил языком городского человека. Видно было, что он читал книги, терся среди грамотных людей.

Андрей спросил:

— А ты хотел бы, чтобы мы побили немцев?

Литовец повернулся всем лицом к Андрею и спросил, в свою очередь:

— А что тогда будет?

— Как что? Во-первых, немцы нас не завоюют, а во-вторых, у нас начнется обновление промышленности, торговли. Больше денег будет… Легче будет каждому работу найти, — обрадовался Андрей, что можно сказать что-то близкое этому человеку.

— Легче работу найти? Это бы хорошо.

— Ну вот видишь.

— Да, ты вот говоришь. А может, так и не будет? Может, другие найдут работу, а я нет?

— Так нельзя же о себе все думать.

— А почему?

Андрей замялся.

— А вот обо мне кто думает? Ежели сам я о себе не подумаю — никто не подумает. Видел, как ехали? Это, я тебе скажу, — думай, не придумаешь. — Он покачал головой. — Я, знаешь, как шел на войну, ни о чем таком не думал, ничего от войны не хотел, а вот против немцев душой распалился. Офицеры так складно говорили. Ласковы стали. Жены ихние подарки приносили. Музыка каждый день играла. А шли ребята — народ все, как я, тяжелые, земля гудела. Думали: всех расшибем враз. Но кулаком с чемоданом не поборешься. А теперь мне хоть бы эта война завтра кончилась… Ну ее к чертовой матери!

Он плюнул, злобным щелчком целясь в рельсу. Потом взял Андрея за рукав и предложил:

— А знаешь, браток, я думаю, не стоит нам с тобой до Орла ехать. Что там, в Орле, реки медовые? В госпитале валяться и в Харькове можно. Поедем на Украину. Сначала по пути нам, а там ты к себе, а я к себе.

— А как же мы поедем?

— А с порожняком.

Андрей шел молча. Широким веером вправо, влево, сколько видно, разбегались рельсы. Ему всегда казалось, что жизнь настоящая там, куда бегут рельсы. Это, вероятно, оттого, что вырос в провинции. Рельсы бежали, поблескивая, сбегались, как будто спешили вперед к невидимым рукам, которые плетут из них кружева и узоры. Высоким и тощим сторожем стоял семафор.

Андрей размышлял, как будет выглядеть со стороны бегство из санитарного поезда. Слово «бегство» жалило, как осенняя злая муха. Уже вырастало готовое стать навытяжку сознание неисполненного долга. Бежать домой, «дезертировать». Слово из чужого зачумленного мира, с которым никаких сношений. Разве поезд не зачумленный? Бежать либо на фронт, либо домой и уже потом на фронт. На фронте больным быть нельзя.

— Я поеду, — сказал литовец.