Тяжелый дивизион

— Какое же положение? Никакого, собственно, положения… — Женщина с глазами селедки деловито указала офицерам на скамью. — Перед нами нет никого, Мы впереди всех. Ждем контратак. Надеемся на поддержку нашей артиллерии.

— Но ведь мы сюда не достаем, — сказал Горелов. — Ведь артиллерия на старых позициях. Легкие, вероятно, тоже. Может быть, сорокадвухлинейные? Надо вам связаться с начальником артиллерии. А кто же у вас на флангах?

— Ничего и никого.

— То есть как так?

— А вот так.

— Почему же вы не отступаете?

— Вот всё обещают подкрепление… казаков, ударные батальоны… Комиссар звонил, просил держаться. Не можем же мы отступать, если нас никто не гонит…

— Но долго здесь не усидеть, вас перебьют штурмовками…

— Ну посмотрим, — сказала женщина и опять начала давить нескладными жесткими пальцами сигнал аппарата.

— Пошли к себе, — предложил Андрей.

— Да, — щелкнул Горелов хлыстиком по голенищу сапога. — Здесь делать нечего.

Лес опять гудел взрывами. Позади живой щетиной вставали фонтаны земли. Теперь и во второй линии не было никого.

— Э, да их действительно поддерживает пустота…

Офицеры прибавили шагу. В первой линии работали саперы, разрывая перемолотую снарядами землю.

На наблюдательном сидели Кольцов и Скальский.

— Ну что? — спросил Скальский Горелова.

— К вечеру все будет кончено.

— Что значит?

— В Ново-Спасском лесу одни бабы, а в первой линии саперы и хлебопеки…

— И все?

— Все.

— Вы на батарею?

— Куда прикажете, господин полковник.

— Зайдите по дороге на передки и отдайте распоряжение, чтоб все было готово к походу. Никаких там палаток, бебехов, сундуков. Чтобы все было этой ночью на колесах. Понятно?

— Андрей Мартынович, по второй батарее то же самое. Слово в слово. Повторять не надо? — сказал Кольцов.

XXIII. Фейерверкер Табаков

«Мои письма к вам, Елена, дороги мне тем, что связывают меня с реальной жизнью, потому что фронт я больше не ощущаю как реальность. Но если это сон, то сон тяжелый. В этом — суровый для меня приговор. Я принадлежу к числу людей, которым жизнь за отрыв от нее платит жестоко и немедленно. Иногда я задумываюсь, не возбуждаю ли я искусственно в себе эти переживания. Не слишком ли близко принимаю все к сердцу? Нельзя ли отодвинуть от себя все эти события, пройти мимо них, как обходят случайный пожар и шумящую вокруг него толпу, когда есть свое спешное дело и не хочется даже спросить, чей дом горит и кто поджег его. Но, во-первых, у меня нет никакого своего важного дела. Мне некуда спешить. А во-вторых, я никак не могу вынести этот пожар за скобки своих переживаний.

Жизни нашей части незачем даже стучаться к нам в двери, потому что никаких дверей у нашего деревянного сруба нет. Мы живем обнаженной жизнью, как клерки американской фирмы, которых от улицы отделяет только большое зеркальное стекло. Еще это похоже на жизнь в казарме или на жизнь большой семьи в одной комнате. От зари и до сумерек мы на глазах у солдатской массы, на глазах друг у друга. В нашем блиндаже, или срубе, пять коек. Пять лиц всегда обращены к стенам, как будто посередине курится дымный, колющий глаз костер.

Третьего дня мне приснился сон. Я никогда не вижу снов. Я сплю крепко, одним массивным куском. Но если таковы кошмары, о которых рассказывают нервные люди, — то это страшно. Пожалуй, страшнее, чем в жизни. Мне снилось, что я стою на самой вершине Исаакия, на золоченом блестящем шаре, на месте креста. Только одна нога умещается на крохотной скользкой площадке, и ветер рвет волосы и одежду. У меня закрыты глаза, и все мои мускулы до плотно сжатых век исполнены одним желанием — во что бы то ни стало сохранить равновесие. Страшно открыть глаза. Кругом пустота. Внизу тупые, щербатые камни. О такие камни хорошо разбивать бутылки крепкого синего стекла… И никакой точки опоры. Кровь застывает в пальцах.

Я проснулся и не испытал счастья оттого, что лежу на низкой поскрипывающей койке. На все эти дни у меня осталось впечатление бездны, раскрывшейся у ног…

Мы стоим в глубокой ложбине, забившись в эту щель, как забиваются насекомые в трещины сосновой коры. Гаубицы глядят в небо, потому что нас отделяют шесть километров от линии окопов. Это, должно быть, для того, чтобы немцы не захватили тяжелую артиллерию внезапно. Передки — рядом, в другой ложбине. Две другие батареи — по соседству. Германской артиллерии больше ничто не угрожает — мы едва достаем вторую линию неприятельских окопов.

Русской армии больше нет, Елена. А люди русской армии — как муравьи, жилище которых растоптали прохожие и занесло дорожной пылью.

Они тянутся в разные стороны за случайными вожаками. А я не знаю, к кому примкнуть. Потому что примкнуть так себе, на день, чтобы перевести дух, я не могу и не хочу, а навсегда… еще не хватает духу.

Я знаю, что многим покажутся странными мои колебания, что многие уже давно нашли бы себе и товарищей и дорогу, но…»

* * *