Тяжелый дивизион

— Не знаю, зачем их столько. Пооткрывали училища в Киеве, Одессе. А ведь потери в артиллерии невелики.

— Ну, как сказать, — возразил Дуб, — В легкой артиллерии немало убитых и раненых. — Он всегда старался показать, что его шокирует пребывание в тяжелой артиллерии и он предпочел бы перейти в легкую, но какие-то одному ему известные причины препятствуют.

— По-моему, всех их надо выпустить в пехоту. В артиллерии оставить только лучших, — решил Кольцов. — И потом, что сейчас думать о конце? Мало ли что может случиться. Эх, — потянулся он с улыбкой, которая легко и неожиданно появлялась на его заросшем упитанном лине. — Ни о чем я так не мечтаю, как постоять где-нибудь на оккупации, в Австрии или в Пруссии. Это бы здорово было!

Тысяча километров, которая отделяла теперь русскую армию от австрийских или германских границ, не смущала Кольцова, и глаза его, блестящие, как у кота, который смотрит из-под скатерти обеденного стола, не выдавали никаких раздумий, никаких сомнений.

На другой день утром Андрей пристреливался под наблюдением Кольцова. Оба сидели на гибких и частых ветках сосны, кольцами обегающих ствол. Сосна стояла одиноко, но ее нижняя часть была прикрыта от неприятельских наблюдений порослями молодняка.

Вершина была так густа, так ровно этажами сложились пласты ветвей, что Андрею казалось, будто он белкой или дятлом притаился в этой массе мягких хвойных игл, и никто, даже рогатый «цейс» прусского лейтенанта, не найдет, не увидит его здесь.

Кольцов сидел этажом выше, и его длинные ноги в охотничьих сапогах, закрывавших колени, болтались, звякая шпорами, у виска Андрея. Цейсовская труба впилась винтами в толстую ветку. Из свежих ранок выступали янтарные капельки.

Если прильнуть глазами к стеклам так, чтобы окуляры впились в щеку, подобно моноклю, — глаза привыкнут, и в тающем зеленоватом водянистом тумане прояснится местность на другом берегу реки. Повороты трубы вырезывали круглые куски этого зеленого амфитеатра. Зелени лесов и кустарника сливающимися напластованиями встали перед взором, как волны прибрежного моря.

Как и всегда, трудно было найти признаки жизни в зарослях, кустах и перелесках. Все живое стремилось укрыться от наблюдателя.

Только по едва приметным штрихам дальних дорог, вне досягаемости артиллерийских снарядов, ползли жучки, гусеницы, катились шарики, в которых нужно было разгадать автомобили, кухни и двуколки, орудия и группы людей.

Наблюдателям приходилось по серым и желтоватым, улавливаемым в трубу черточкам определять линии окопов и проволочных заграждений врага, по дымкам над перелесками — места и густоту резервов, по случайно уловленным вспышкам выстрелов — позиции легких батареи.

Все замеченные цели Кольцов заносил в книжку.

Он нашел кольцевое укрепление, воздвигнутое, повидимому, прошлой ночью, и предложил Андрею пристреляться к этой изрытой полянке между двумя спускающимися к реке языками леса.

Уже третий снаряд взрыл землю между желтыми полосками, несколько немцев в касках и в серых куртках побежали к лесу. Кольцов хвалил Андрея:

— Молодец! — И поспешно прибавил: — А что, Мартыныч, хорошо, когда попадешь в хорошие руки? — Он, как петух крыльями, звонко хлопал ладонями по раструбам сапог.

Через несколько минут он спустился с дерева и уехал. Место его занял Багинский.

Немецкие батареи стали отвечать на пристрелку. Одна из них, легкая, как и накануне, била по шоссе. Другая, шестидюймовая, клала снаряды где-то влево.

— Это по Медведичам, — сказал Багинский.

Андрей, чтобы не перевинчивать трубу, взял бинокль. С трудом за волнистыми вершинами леса разыскал белую колокольню.

— Церковь? — спросил он.

— Костел. А знаешь, вчера в третьей батарее трубу на наблюдательном разбили.

— Да что ты? А кто сидел?

— Ефимов, разведчик.

— Ну, и ему ничего?..

— Рикошетом пошла. Упал только. А как тебя не было, мне пуля на наблюдательном между ног прошла. Чтоб я издох! А ты скажи, почему одна пуля сухо щелкает, а другая как будто подпрыгнет и еще раз ударит?

— Да, я и сам слышал. Это, говорят, разрывные.

— Почему разрывные?

— А она вот в тело войдет, а там и разорвется. Кость, мясо — все разворотит. У нас таких нет. Это варварство.

— А! Я видел на перевязочном. Руку всю разнесло. Да, — прибавил он задумчиво, — до чего немец додумался.

— А это несложно — надрезать головку пули, вот она и будет как разрывная. Такими пулями бьют в Африке больших животных: слонов, бегемотов. А на войне это зря, только лишние мученья…

— Ну, брат, и нашенская, если куда надо даст — не порадует. А правда, говорят, храбрей русского солдата нет? Только измена у нас, и пушек нет.

— А ты сам как думаешь?

— Действительно, говорят, которые в Галиции были, здорово австрияков перли. А артиллерия наша день и ночь долбила, как теперь герман. Ну, теперь с им не совладать… А скажи, что француз делает?

— Стоят на месте. В землю закопались.

— А много его?

— Много. Вот еще и англичане целую армию формируют. На следующий год будет три миллиона.

— На следующий год? — тревогой прозвучал голос Багинского, и болтавшиеся на весу сапоги выразительно качнулись.