«The Coliseum» (Колизей). Часть 1

– Это что под ним понимать, – Толстова, усмехнулась. – Убивать можно разное в человеке.

– Может быть, – согласилась подруга. – О Марине Цветаевой, довольно подробно… да и оригинально, чего уж… У нее ведь были не только мужчины, но и женщины… Утверждает, что та всю жизнь занималась неэквивалентным обменом стихов на любовь. Свои стихи на чужую любовь. Не правда ли, в прозе тоже знакомо? – она с любопытством смотрела на собеседниц.

Жена Тимура Егоровича повторила движение плечами, но как-то растерянно. Толстова не реагировала.

– Даже утверждает, – будто не замечая повисшего дискомфорта, продолжала Галина, – что «когда субъект посвящает свой стих или письмо другому… он заведомо отдает нечто большее, чем есть сам»[12].

– Вполне безобидное утверждение, – заметила старшая, пытаясь скрыть возрастной диссонанс отношения к теме.

– Я тоже видела эту книгу у нее, – сказала Людмила. – Полистала, просмотрела… двоякое впечатление. Не такая уж она и безобидная. Вон, про Лилю Брик – любовницу Маяковского, и других… Мотивы копания понятны… а что дает читателю? Что меняет к лучшему?

– Ну да. Жили вызывающе втроем, – замечание Галине было безразлично. – Но я закончу о Цветаевой… Делается интереснейшее заключение, вывод… о причинах ее неудач и несчастий, так и пишет. Почему «обмен» всегда грубо и жестоко разрушает ее. Оказывается, потому что «никогда в истории… литературы стихи не удалось поменять на любовь»[13]. Представляете! Не подозревая, а только констатируя факт она ставит точку на уверенности людей в «приручении» любви. А ведь женщина! Но мне импонирует другое: возможность изобретать ее новые формы, законы. А значит, обоснование уже «страсти» однополой и ее количественных производных, что и могло явиться целью выделения гранта. О гранте – самым мелким шрифтом указано. Но рассмотрела! – Галина Андреевна довольная, чуть свысока посмотрела на собеседниц.

– Ой, я ничего в этом не понимаю. Страхи какие-то! – попыталась «сдаться» супруга Байтемирова, делая движение рукой, будто сметала крошку.

– А Лиля! – первая не унималась. – Чего стоит только название главы! «Женская сексуальность в эпоху сталинского террора»!

– И кого-то волнует?! – в голосе «старшей» послышались нотки возмущения. «Сдача» сопротивлялась.

– Распирает и колбасит! Автор, конечно, эпатирует, когда спрашивает, не она ли «разыграла карту русской литературы XX века, канонизировав своим письмом Сталину «лучшего, талантливейшего поэта советской эпохи» Владимира Маяковского. Не был бы другим, без нее весь ход советской литературы?»[14]

– Знаешь, я ничего никогда в Маяковском не находила, – хозяйка поморщилась. Разговор становился неприятным. – Какой-то искусственный монумент. И вовсе автор не эпатирует… просто видит то, что и все мы, обычные люди. Они всегда видят правильнее. А Брик, когда на его последнюю перед самоубийством телеграмму «Люблю. Целую» ответила: «Придумайте новый текст… этот надоел» – просто убила в нем мужчину. А поэта никогда и не было. Она ведь тоже покончила с собой в восемьдесят семь. Вот скажите… – Людмила чуть склонила голову вбок, – что нужно испытывать в таком возрасте, чтобы сделать это?! Кого ненавидеть… в чем разочароваться? Наверное, всех и во всём. Думаю, ее убила невозможность пережить понятую никчемность прожитых лет… которые, оказалось, пронеслись мимо, а женщина-вамп, как и подобные, осталась на месте.

– Где-то я такое уже слышала? – Галина с удивлением смотрела на Толстову. – По-моему, в той же книге… Впрочем, соглашусь… Произошла гибель статуса. На собственных глазах. Вон, Ерофеев, Сорокин, да всякие «Эроны» по-крестьянски открыто смакуют лесбийство и женское скотоложство, а ее жизнь строилась и проходила в убеждении высокой и недоступной для простых смертных причастности к «играм» патрициев. Разговоры-то об «этом» велись с придыханием. Богема! А тут всякая подворотня смаковать взялась. Пожалуй и самоубийство шалость… в таком-то фиаско!

– Самоубийство не шалость.

– Ой, Люд… Не цепляйся, – на лице собеседницы мелькнула досада, – там и про Берберову много чего написано.

– Так ведь она – чудовище, – Толстова выводила что-то пальцем на скатерти. – «Сильная», «непреклонная», «свободная». Куда же дальше-то идти от женского начала? И по-настоящему независимая настолько, что безжалостно выбрасывала «лимон», если он выжат ею окончательно. «Лимон» – это муж, – она уточняющее подняла брови, – поэт того же серебряного века – Владислав Ходасевич. Больной и умирающий. Бросила! А попадись она Ерофееву – не вышло бы. «Лимоном» стала бы сама… судя по воспоминаниям жен.

– Я тебя умоляю, Людка… а мужики слепы, что ли? Когда выбирают. Ведь за спиной целый ряд. Клюнул и поделом, – бросила Галина Андреевна, но тут же, обернулась в сторону голосов, поправляя волосы.

«Ну, Тимур, поднимай, – донеслось тут же. – Поддержи огнем и манёвром!»

– Ты меня пугаешь Галя, – хозяйка откинулась на спинку стула. – А вот про обмен… верно сказано. Даже если грант, отработано с умственным изыском.