«The Coliseum» (Колизей). Часть 1

– Э, нет… бери выше… на восток он смотрит, на восток. – Примирительным тоном возразил Метелица, кивнул в сторону окна, и, наклонившись, взял со столика газету:

– Далеко, далеко, – он бросил на друга загадочный взгляд, – за пять тысяч километров от Москвы, с горы Пикет, что в Алтайском крае, смотрит на Россию Василий Шукшин. Как же велик тот художник, что повелел ему быть дозором над совестью нашей… Сидя, задумчиво глядит русский человек на просторы родной земли под ногами, на сотни верст вокруг. Верст и весей, впитавших потерянные деревни, церкви и родники былой России, дух ушедших людей и судеб. Мало подобных мест, по охвату взглядом, найдется на Руси. Потому и смотрит не вдаль грустный Достоевский в центре первопрестольной, что смотреть ему там некуда. Да и не на кого. Уже давно. По-разному искали они правду. По-разному понимали. Один разглядел ее в людях, другой – в духе земли. Но тайны коснулись оба. И теперь навек застыли воины слова. Непонятые, ненавидимые, как и родина их, но принимая поклон народа русского. Застыли, далеко-далеко, но рядом. Плечом к плечу. Заслоняя, как и при жизни, Россию от ворога – один с востока, другой с запада. Потому как главный ворог – внутри!

– Ну ты пригнул! – Крамаренко восхищенно поднял брови, хлопая в ладоши. – Могёшь!

– Да какой там, «могёшь»! Думаешь, все эти новые русские диссиденты, озвучивают новую идею? Отнюдь. Просто объявляют новую цену крови. Существенная дефляция! Цена – падает!

– Но, согласись, коррупция, чрезмерная вертикаль власти, одиозно предсказуемый парламент… раздражают. И, прости, никто не говорит о крови.

– Да, да. Добавляй загрязнение Арктики. Перечисляй уж всё, за что зовут побороться. Раньше – «за пролетариев всех стран». Сегодня цели пожиже, потому и умалчивают, что цена – жизнь. Именно за это они спрашивают: готовы? Пролить кровь?

– Ты не слышишь. Никто этого не требует!

– Еще как! Нахраписто, открыто, злобно! Жаждут! Жертвоприношения-то! А не слышишь – ты. Но это не беда – беда, что твои слова используют эти «новые», и молодежь идет за ними. Ты посмотри к чему катиться на Украине! Еще успеешь подискутировать с собой. Только мне и без примеров ясно – увлекут, приволокут и бросят на съедение. Матерей бы, убивающихся по ночам, им вместо роговиц. Чтоб пожизненно смотрели! Куда тянут-то!

– А вот еще, – хозяин развернул газету: – Соколов Нил Евгеньевич. 1894 года рождения. Заведующий отделом редких книг. Фотографии нет. Ушел добровольцем в сентябре 1941. Через три месяца пропал без вести. Жил, работал, грел. И исчез. Страшно подумать, к чему привыкали люди, к чему вообще может привыкнуть человек. Ведь такое случалось каждый день! Какой блок, какая защита стоит в нас? Уберегает от сумасшествия? Как удается ей разделить утренний восход и тлен еще вчера протянутой руки? И глядя на свою, ощущаешь вложенное, отданное. Но она такой же тлен, только отложенный. Ты пожал ему руку, а завтра… пустота, небытие, безвременье. Не человек, исчезает что-то другое… заботливо поставленный в холодной комнате чайник, доброе слово, улыбка. Это они отражаются в глазах, которые ты помнишь. Но в них и боль… как обидел его, нагрубил… не извинился. Отложил на потом. Тлел. Но прощение в тлене не живет… Сколько таких вокруг тебя? И сейчас… Не откладывай. Не забирай с собой долги.

– И всё это после бормотания-то! И к чему? – Виктор Викторович Крамаренко развел руками.

– А к тому, что ты сейчас на той части святой земли русской, которая еще родит… «греющих» – Сибири!

– Эко тебя плющит, Борис, последнее время. Лучше скажи, как с книгой? Скоро издание? Давненько не отмечали твоих гонораров, – и с удовольствием потер ладони.

– Книга… Книга? Книга! Я бы ее как учебник в литинституте ввел. И предмет новый заодно – прикладная литература.

– Даже так? В каком смысле?

– Вот прикладная математика служит применению в производстве. А литература обязана в жизни. Главная цель обучения! Ты об этом студентам говорил? Хоть раз?

– В опосредованном смысле – да.

– Ну, опосредуй дальше. Метод и пестует «посредственных».

– Хочешь меня обидеть?

– Хочу привлечь. К исполнению своих замыслов.

– Тогда лучше ответь, скоро гонорар? – Крамаренко снова потер руки. Способность находить позитив во всём, взяла верх и тут.

– Деньги? Виктор… о чем ты… – собеседник вздохнул. – В последнее время, как ты говоришь, со мной происходит удивительная метаморфоза. Все более неважным становиться отношение общества к написанному, и всё более значимым для меня самого.

– Вот как?

– Скажу больше. Писать в стол, используя перо как инструмент исправления себя – вот христианский путь таланта. Без соблазнов публичности, без лести и похвалы. Без критики рождающей озлобление. Лишь бы текст не отвергал своего творца и принимал замечания только… оттуда, – и медленно поднял голову.

Крамаренко закатил глаза кверху, покачал головой и тут же опустил их, одарив собеседника озорной улыбкой: