Тетрис с холостяками

Эллочкина проблема была в том, что она не умела ждать. Она, как советская правильная пионерская девочка, умела заводиться с полоборота, бросаться в бой. В начальной школе она всегда больше всех приносила макулатуры и таскала самые тяжелые ржавые трубы в металлолом. В средних классах она была самой активной пионервожатой, больше всех времени проводила, занимаясь с отстающими, посещала кружки: литературный, драматургический и макраме. И только в старших классах потихоньку осознала, что она давно за бортом, что и курс уже другой, и самого корабля больше нет. Самыми лучшими, лидерами и кумирами в классе считались совсем другие девчонки. Те, которые носили ничего не прикрывающие мини-юбки, посещали самые злачные места района и курили в туалете... Или они всегда курили в туалете, просто Эллочка не замечала? А кабаки и дискотеки – это тоже было всегда?

Почему Эллочка не ходила на дискотеки? Эллочка и сама не знала. Наверное, было не с кем. А если было с кем – она чувствовала себя чужой. Если она выпивала столько, чтобы чувствовать себя посвященной, – никто не считал ее таковой. И Эллочка перестала стараться. Засела за книжки. Закрылась от мира внешнего в своем внутреннем уютном мирке мечтаний и фантазий, балов и роскошных туалетов, леди и джентльменов. Плюнула, можно сказать, на весь этот внешний мир, плюнула и растерла...

Но разбуженная пионерией энергия никуда не делась. Вулкан притих, затаился, заснул, но не окончательно, не навсегда, и стоило любви – этому вечному женскому двигателю – появиться на краешке ее мира, замаячить, как фонтан лавы (от английского love), он проснулся.

Двое суток Эллочка смотрела на мобильный телефон, как удав на кролика. Двое суток Эллочка прослушивала в своей голове марш Мендельсона и в мечтах танцевала на балу в честь своей свадьбы. Двое суток Эллочка металась по своей квартирке, как зверь в клетке.

Весь мир изменился за эти два дня. Солнце светило иначе. В городе цвели яблони, и весь он, этот родной город, казалось, плыл куда-то в этом белом яблочном цветении, как огромный пароход по волнам неведомого моря. Эллочка открывала окна на своем верхнем этаже и вглядывалась в даль, как впередсмотрящий, от которого в первую очередь зависит, попадет корабль на рифы или благополучно минует опасность.

Два дня Эллочка не мылась, и, принюхиваясь к самой себе, утыкаясь носом в нежную ямочку локтевого сгиба, она чувствовала, что пахнет мужчиной, тем самым мужчиной, которому вся целиком принадлежала недавно. И запах этот, смешиваясь с яблочным ароматом, смешиваясь с собственным Эллочкиным запахом, звал и вел ее куда-то, в какие-то неведомые дали, которые ни с Эллочкиного пятого, ни с пятнадцатого, ни с верхнего этажа небоскреба было не разглядеть: куда-то дальше, дальше, чем можно увидеть, дальше, чем можно себе представить.

Эллочке страстно хотелось счастья. Простого человеческого счастья. А бывает – не простое? Или – не человеческое? Зачем люди живут на свете? Какой смысл вообще всего этого – мельтешения, суеты этой, дум и надежд, радости и отчаяния, – качелей этих, не нами выдуманных? По молодости высоко взлетают качели, подкидывают, поднимают надо всем, перетряхивают все внутри – и жива ты, живешь и дышишь, не только выдыхаешь, но и вдыхаешь полной грудью на взлете. Взлетаешь – знаешь, конечно, что, взлетев, только и будет тебе – вниз, но знаешь также, что, упав, отчаявшись, снова подкинут тебя, встряхнут, покажут все это сверху – вот оно какое! И красивое же, черт побери, красивое, и яблони внизу.

А в любви – это уже и не качели, это горки американские: еще секунду назад любила и верила, что любима, а сейчас вдруг затянуло тебя в мертвую петлю отчаяния: не любит, не любит, не любит, не– зачем все это, пустое, обманулась опять, напридумывала. И Эллочка опять начинала биться головой о стены, закусывать до боли губы. Вспоминала Профсоюзника, Алешеньку своего, восстанавливала в памяти черточку за черточкой лицо его – и не получалось у нее ничего...

В какой-то момент Эллочка прервала свой нервный бег от окна до стены, остановилась, замерла и попробовала взять себя в руки.

– Что же это я делаю? – спросила себя вслух Эллочка. – Что же это со мной происходит?

Спросила себя, одернула. Села в кресло, закинула ногу на ногу.

– Все будет хорошо, – сказала сама себе, как заклинание. – Ему просто нужно время разобраться в своих чувствах. В понедельник увидимся, и все будет хорошо.

А обида уже росла где-то внутри ее существа: не прибежал с цветами, не позвонил даже, забыл.

Эллочка еле дожила до понедельника.

Дожила до понедельника, затащила в свой кабинет Маринку и тут же созналась ей во всем: и в птице-тройке, и в яблочном пароходе города.

– Ну и дура, какая же ты дура! Ну как так можно!!! – взвыла Маринка.

– Ну... Он сказал: завтра война... – Почти плакала Эллочка.

– Какая война?!

– ОЯТ к нам привозят, ракеты на заводе делают...

– Какие ракеты?!

– Ну делали же, – Эллочка притянула Маринку к себе и прошептала ей в ухо: – КНМ...

– Господи, да об этом все знают. Это же не военная техника, это так, вспомогательная...