Тетрадь в сафьяновом переплете

Словом, переночевали мы и обратно. Известное дело, охота, всяческие удовольствия, а потом Москва да Петербург, такова барская жизнь. Когда уезжал обратно Иван Матвеевич, вызвал меня для разговора. «Послушай, Матвей, ты догадался, видно, что я над Настей имею опеку. Сам заниматься ей не могу, княгиня по Европам разъезжает, а надзор я иметь хочу. Я нынче в Петербург уезжаю. Так ты смотри, вертись как хочешь, но чтоб про Настеньку знал. Месяца в три разок туда наезжай, приглядывай. Глаз у тебя острый. Если покажется, что Настеньке там не впору, сразу меня извести. Особо глаза не мозоль. Ну, мол, медку вам привез или брусники, а хочешь кабана им свези, да конфектов для Насти обязательно, я тебе буду слать. Ну и само собой, отписывай мне помаленьку». С тем и отбыл барин.

Я человек надежный, все делал, как распорядился граф. Наезжал да наезжал в Михалково и, надо сказать, с Настенькой подружился. Удивительная девчушка была! Бывало, скачет, как резвая коза, а то сядет, задумается, впрямь взрослая, и смотрит, смотрит своими черными глазами. Как-то спросила: «Дядька Матвей, а зачем у меня крыльев нет? Я хочу вон туда залететь, посмотреть, что за облаком». — «Вырастут, — отвечаю я, — вот подрастешь, и крылья появятся». Она задумалась. Думала, думала и говорит: «Дядька Матвей, я плакать хочу». И слезки на глазах показались. Я обнял ее, утешил. Что за создание!

Полюбил я ее. И все Настю любили. А живность прямо-таки за ней стадом ходила. Была там корова Турка. Корова обыкновенная, пятнистая. Повадилась она под окном Настиным стоять. Стоит, жует, размышляет о чем-то. Так вот, заболела Турка. Неведомая болезнь, дурная. Мычит и падает, а как встанет, из стойла рвется. Тут все смекают, к Настиному окошку рвется. Ну, выпускают из сарая корову, она и впрямь к окну. Встала там, и ни с места. Так простояла три дня, а на третий совсем выздоровела. А Настя и всего-то руку из окошка высунет да корову погладит. Целебная, видно, рука.

Всего восемь лет было Настеньке, а она уже складно лопотала на европейских наречьях. Меня Иван Матвеевич раньше учил, а с Настенькой я поднаторел еще больше, так что, когда за границу попал, было мне не так уж трудно.

Теперь сказанье мое подбирается к главному.

Как-то на благовещенье, когда снег сходил, прискакал всадник и вручил мне депешу. «Ты, — говорит, — Потапов Матвей? Прочитай и ответ отпиши, а я пока погреюсь да отведаю, чем у вас угощают».

Отвел я посланника на кухню, взял в руки пакет. Важный пакет, с сургучами. Конечно уж, не от барина, я сразу смекнул, письма его мы брали в Смоленске у почтмейстера. Открыл пакет и важнейшую прочитал бумагу:

«В Черной Горе, генваря месяца 13 дня 1772 года.

Дошло до нашего знанья, что Матвей Потапов сын, с коим мы видывались некогда и вручили ему империал с нашим ликом, обретается ныне в смоленской земле и службу несет достойно, не забывая о нас, а также о чадах наших, чье житие по сию пору укромно, равно как и наше. Матвею Потапову сыну за то шлем мы свое благоволенье и новых пять империалов, дабы и впредь он помнил о нас и чадах наших и оставался под нашей рукой до лучших времен, как желает того Господь Бог.

Потапову же Матвею предписывается нас известить, получил ли он сие посланье и дар и в прежнем ли здравии находятся чада наши, коих с ним вместе упасли мы от злодейского умысла по благоволенью судьбы и Пресвятой Богородицы».

Прочитал я, и стало меня бросать то в жар, то в холод. Давно ведь ходили слухи, что жив истинный царь Петр Федорович, уберегся он от погибели и скрылся в дальние земли. Да неужто с ним я видался в тот день, когда отбивали Настеньку? А она? Стало быть… Кругом пошла у меня голова. Вытащил я из шкатулки тот самый империал, который хранил неустанно, и вперился взглядом в лик. Вкруг его шла надпись: «Петр III Самодержец Всероссийский». И стало мне в точности уж казаться, что пан капитан в венгерке и был российским государем, и нос его, и чуть полноватый подбородок. Черные глаза! Я вспомнил немедля его глаза! И у Настеньки…

Получил я от всадника пять империалов все с тем же ликом, отписал на бумаге, что Настенька жива и здорова, перекрестился и стал размышлять.