Тут есть «троп», и довольно дерзкий. Пушкин его отверг, потому что он знал, что и так поэму обвинят в непристойности – потом ее обвинили в «похабности».
Сравнение изменяло смысл сцены расставания графа с Натальей Павловной.
«Пожатие руки» невольно связывалось с движением хозяйки, сидящей за самоваром.
В целом виде построение дерзко.
«Троп» здесь не скрытый. «Поставленный самовар», он же «самовар кипящий», а также «кран» в устном фольклоре имел разнообразно-нескромное значение.
Приведу пример из архангельских загадок:
Горы и долы – это бока старого тульского, дважды расширяющегося самовара.
Солодить – значит по Далю «...сластить легким брожением»[111] .
Или:
В. Вересаев – своеобразный литературный нигилист. С такими мне приходится встречаться. Он сам знает, что говорит ересь, но хочет, чтобы и Пушкин был еретиком, его (вересаевского) толка, чтобы он был против того, что Вересаев считает вычурностями и кривляниями».
Он понимает, что замах очень широк. Выражение «вся восточная поэзия» включает в себя и Иран, и Индию, и Китай, и Библию, и поэзию романтиков. Свидетель, привлеченный к делу, говорит неточно, вероятно потому, что он делает заметки для себя; он не текстолог Пушкина.
Случайных попутчиков брать не надо. Замечания Р. Якобсона о пушкинской поэтике значительны, но они не вскрывают основной структуры пушкинской поэзии: «Пророк» весь составлен из тропов.
Так же построено описание наводнения в «Медном всаднике».
Пушкин пользовался переходящими тропами, переключающими смысл, как бы противоречивыми:
«Смутное похмелье» разочарования не снято понятием о «старом вине», но им иначе оценено.
В поэзии Маяковский, Хлебников, Пастернак, Цветаева – все поэты не восточные – часто строили стих на сюжете развернутого образа.
Все это заставляет относиться к вопросу серьезнее: не надо в предмете исследования видеть только то, что хочешь видеть.
Пушкинское настроение в «Графе Нулине» сложно. Я напоминаю о пародийном ряде, включенном в композицию повести. Пушкин дважды упоминает поэму Шекспира, второй раз в сцене у постели Натальи Павловны:
Имя царя Тарквиния упоминалось в повести и раньше – при проходе графа Нулина:
Сам Пушкин комментирует это так:
«В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая «Лукрецию», довольно слабую поэму Шекспира, я подумал, что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию, быть может, это охладило б его предприимчивость, и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Врут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те.
Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде.
Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть»[112] .
У Пушкина пересекаются в «повести» история и «соблазнительное происшествие».
Пушкин любил и образы и сравнения, но он презирал и пародировал тривиальность, внося в произведение новый смысл.
Структуры Пушкина сложны и многорядны.