Террор

Сначала оно опустилось на четыре лапы и скрылось из вида — невозможность видеть чудовище почему-то вызывала еще сильнейший ужас, — а потом вдруг стремительно выросло у кормы, точно торосная гряда, и перегнулось через планширь, заполняя все поле зрения Хикки. Черные, немигающие, нечеловеческие, совершенно холодные глаза находились всего в нескольких дюймах от широко раскрытых глаз помощника конопатчика. Жаркое дыхание обволокло его.

— …ох… — сказал Корнелиус Хикки.

Это было последнее слово, произнесенное помощником конопатчика, — не столько слово, сколько долгий, исполненный ужаса, бессловесный выдох. Хикки почувствовал, как теплое дыхание исходит из него самого, поднимается из груди в горло и истекает через открытый, судорожно искривленный рот, тихо свистя между зубами со сколотой эмалью, но в следующий миг он понял, что это не дыхание навек покидает его, а дух, душа.

Чудовищное существо вдохнуло в себя душу Хикки.

Но потом оно отшатнулось, потрясло огромной головой, раздраженно фыркнуло, словно отплевываясь от какой-то мерзости. Оно опустилось на все четыре лапы и навсегда покинуло поле зрения Хикки.

Все навсегда покинуло поле зрения Хикки. Звезды спустились с неба и застыли ледяными кристаллами на его широко раскрытых глазах. Ворон опустился на него, как тьма, и пожрал то, до чего не соизволил дотронуться Туунбак. В конце концов незрячие глаза Хикки растрескались от мороза, но он не моргнул.

Его тело осталось прямо сидеть на корме, с расставленными ногами, крепко упертыми в дно лодки рядом с россыпью трофейных золотых часов и кучей одежды, снятой с мертвецов, с примерзшими к планширям руками в перчатках, — пальцы правой руки находились всего в нескольких дюймах от стволов заряженного дробовика.

На следующее утро, перед поздним рассветом, снова началась снежная буря и небо опять принялось завывать на все лады — и весь следующий день и всю следующую ночь снег сыпал в открытый, судорожно искривленный рот помощника конопатчика и покрывал его синий бушлат, шерстяную шапку и вытаращенные растрескавшиеся глаза тонким белым саваном.

60 Крозье

Блаженство смерти, теперь знает он, состоит в том, что там нет боли и нет сознания своего «я».

Плохая новость насчет смерти, теперь знает он, заключается в том, что там (как он и опасался каждый раз, когда помышлял о самоубийстве и отказывался от него именно по этой причине) продолжаются сны.

Хорошая новость насчет плохой новости заключается в том, что сны эти чужие.

Крозье свободно плывет до течению в теплом море «не-я» и слушает чужие сны.

Если бы после перехода в блаженное состояние посмертного плавания у него осталась хоть толика аналитических способностей, свойственных ему при жизни, прежний Френсис Крозье подивился бы своей мысли насчет «слушания» снов, но эти сны и вправду скорее слушаешь, точно чье-то пение — хотя там нет ни слов, ни мелодии, ни голосов, — а не «видишь», как всегда бывает при жизни. Хотя в постигаемых слухом снах присутствуют в высшей степени определенные зрительные образы, Френсис Крозье никогда не встречал таких персонажей, форм и красок по другую сторону смертной завесы, и именно это не облеченное в голос, не облеченное в напевные звуки повествование наполняет его смертные сны.

Вот красивая эскимосская девушка по имени Седна. Она живет одна со своим отцом в снежном доме далеко к северу от постоянных эскимосских поселений. Слухи о красоте девушке распространяются окрест, и разные молодые люди пускаются в долгий путь через ледяные поля и пустынные скалистые острова, чтобы засвидетельствовать свое почтение седовласому отцу и добиться руки Седны.

Ни один из поклонников не пленяет сердце девушки ни своими речами, ни лицом, ни фигурой, и в конце весны, когда лед начинает вскрываться, она уходит одна далеко в ледяные поля, спасаясь от очередного ежегодного нашествия луноликих поклонников.

Поскольку дело происходит во времена, когда животные еще говорили на языке, понятном Людям, одна птица прилетает к ней и уговаривает Седну своей песней. «Пойдем со мной в страну птиц, где все так же прекрасно, как моя песня, — поет птица. — Пойдем со мной в страну птиц, где нет голода, где ты всегда будешь жить в шатре из прекраснейших оленьих шкур и лежать на мягчайших медвежьих шкурах, где твой светильник всегда будет наполнен жиром. И я, и мои друзья будем выполнять любые твои желания, и ты всегда будешь одета в наряды из самых наших красивых и ярких перьев».

Седна верит своему пернатому поклоннику, сочетается с ним браком по обычаю Настоящих Людей и отправляется со своим супругом в долгий путь через моря и льды в страну птиц.

Но птица солгала.

Они живут не в шатре из прекраснейших оленьих шкур, а в убогом пристанище, наспех сооруженном из лоскутов гниющей рыбьей кожи. Холодный ветер свободно разгуливает по нему и смеется над наивным легковерием Седны.

Она спит не на мягчайших медвежьих шкурах, а на жестких моржовых. В светильнике нет жира. Другие птицы не обращают на нее внимания, и она носит свои старые одежды, в которых выходила замуж. Муж приносит ей в пищу лишь сырую рыбу.