Бросив последний, почти опасливый взгляд назад, в сторону ужасного черного зала (повергшего Френсиса Крозье в такой тяжелый приступ депрессии, какой он редко испытывал за пятьдесят семь лет своей хронической меланхолии), он вышел из белого покоя в оранжевый, из оранжевого в зеленый, из зеленого в пурпурный, из пурпурного в синий, а из синего на открытый темный лед.
Только выйдя из разноцветного парусинового лабиринта, Крозье почувствовал, что в состоянии дышать ровно.
Фигуры в причудливых нарядах боязливо сторонились сердито насупленного капитана, когда он шагал к «Эребусу» и темной, тепло укутанной фигуре, стоявшей на верху ледяного откоса.
Капитан Фицджеймс стоял в одиночестве у фальшборта, на самом верху ската. Он курил трубку.
— Добрый вечер, капитан Крозье.
— Добрый вечер, капитан Фицджеймс. Вы заглядывали внутрь этого… этого…
Не найдя подходящего слова, Крозье махнул рукой в сторону шумного, озаренного светом факелов города из парусиновых стен и хитроумно натянутых снастей такелажа.
— Да, разумеется, — ответил Фицджеймс. — Я бы сказал, люди проявили поразительную изобретательность.
На это Крозье было нечего сказать.
— Теперь вопрос в том, — продолжал Фицджеймс, — пойдет ли весь этот многочасовой труд и вся эта изобретательность на пользу экспедиции… или же сослужит службу дьяволу.
Крозье попытался заглянуть в глаза молодому офицеру, спрятанные под козырьком фуражки, поверх обмотанной шерстяным шарфом. Он не понимал, шутит Фицджеймс или говорит серьезно.
— Кому принадлежала идея соорудить этот… лабиринт? — спросил Крозье. — Разноцветные отсеки? Черный зал?
Фицджеймс затянулся, отнял трубку от рта и хихикнул.
— Все это придумал молодой Ричард Эйлмор.
— Эйлмор? — повторил Крозье. Имя он помнил, но человека едва ли. — Ваш стюард?
— Точно.
Крозье вспомнил щуплого мужчину с запавшими задумчивыми глазами, педантичными нотками в голосе и жидкими черными усами.
— Откуда, черт возьми, он взял все это?
— Эйлмор несколько лет жил в Соединенных Штатах, прежде чем вернулся домой в сорок четвертом году и нанялся на работу в Службу географических исследований, — сказал Фицджеймс. Его зубы легко постукивали по черенку трубки. — Он утверждает, что в сорок втором году, когда жил в Бостоне у своего кузена, читал один дурацкий рассказ с описанием точно такого маскарада, с такими вот разноцветными залами. В дешевом журнальчике под названием «Грэмз мэгэзин», если мне не изменяет память. Эйлмор не помнит толком сюжета рассказа, но помнит, что речь там шла о странном бале-маскараде, который устраивал некий принц Просперо… и он абсолютно уверен, что залы там располагались именно в такой последовательности, с ужасной черной комнатой в конце анфилады.
Крозье мог лишь потрясти головой.
— Френсис, — продолжал Фицджеймс, — в течение двух лет и одного месяца при сэре Джоне спиртное на нашем корабле находилось под строгим запретом. Тем не менее мне удалось тайно пронести на борт три бутылки прекрасного виски, подаренные мне отцом. У меня осталась одна бутылка. Вы окажете мне честь, коли выпьете со мной сегодня. Люди начнут жарить мясо медведей, подстреленных вчера, только через три часа… я разрешил нашему мистеру Уоллу и вашему мистеру Дигглу установить на льду две печи с вельботов, чтобы разогревать блюда типа консервированных овощей, и соорудить огромную жаровню в так называемом Белом зале для приготовления собственно мяса. На худой конец мы хотя бы поедим свежего мяса впервые за три с лишним месяца. Вы согласны посидеть со мной за бутылкой виски в бывшей каюте сэра Джона, пока не настанет время праздничного ужина?
Крозье кивнул и проследовал за Фицджеймсом на корабль.
25
Крозье
Крозье и Фицджеймс спустились с «Эребуса» на лед незадолго до полуночи. В кают-компании — бывшей каюте сэра Джона — было жутко холодно, но здесь, в ночи, холод набросился на них с лютой яростью неумолимого агрессора. За последние два часа поднялся легкий ветер, и повсюду вокруг факелы и трехногие жаровни (Фицджеймс предложил, а Крозье к концу первого часа посиделок за бутылкой виски согласился отослать участникам карнавала несколько мешков с углем и бочонок сырой нефти для открытых жаровен, во избежание серьезных обморожений) шипели и трещали на стоградусном морозе.