Террор

С левой ногой дела обстояли хуже — в нескольких местах на голени мясо сорвано до кости, и сама кость серьезно повреждена когтями, — и впоследствии доктор Педди признался, что все четыре врача не сомневались, что ногу придется ампутировать по колено. Но одним из немногих плюсов арктического холода являлось замедленное течение воспалительных и гангренозных процессов в ране, и после вправления самой кости и наложения четырехсот с лишним швов нога Блэнки — хотя и искривленная, покрытая жуткими шрамами и местами лишенная целых волокон мышечной ткани — медленно заживала. «Твои внуки будут в восторге от этих шрамов», — сказал Джеймс Рейд, второй ледовый лоцман, пришедший навестить товарища.

Холод тоже сделал свое дело. Блэнки умудрился сохранить все пальцы на ногах — они ему понадобятся, чтобы удерживать равновесие на покалеченной ноге, сказали врачи, — но потерял три пальца на левой руке и два на правой. Гудсер, явно знавший толк в подобных вещах, заверил ледового лоцмана, что с течением времени он научится писать и принимать пищу вполне изящно при помощи мизинца и безымянного пальца, оставшихся на левой руке, и сможет застегивать штаны и рубахи при помощи большого пальца, мизинца и безымянного на правой.

Томасу Блэнки было по хрену, научится он застегивать штаны и рубахи или нет. Пока. Он был жив. Гнусная тварь сделала все возможное, чтобы отправить его на тот свет, но он все же выжил. Он мог понемногу есть, болтать с товарищами, выпивать свою ежедневную четверть пинты рома — он уже приноровился держать забинтованными руками оловянную кружку — и читать, если кто-нибудь устанавливал перед ним книжку. Он твердо решил прочитать «Векфилдского священника», прежде чем покинет сей бренный мир.

Блэнки был жив и собирался оставаться в живых по возможности дольше. Тем временем он испытывал странное счастье. Ему не терпелось поскорее вернуться в свою крохотную каюту — расположенную между равно крохотными каютами третьего лейтенанта Ирвинга и капитанского вестового, — а это могло произойти в любой день теперь, когда врачи были абсолютно уверены, что закончили кромсать, зашивать и обнюхивать его раны.

Тем временем Томас Блэнки испытывал счастье. Лежа на своей койке ночью, слыша ворчание, шепот, пердеж и приглушенный смех матросов в темном кубрике всего в нескольких футах за переборкой и грозное рычание мистера Диггла, отдающего приказы своим подчиненным за выпечкой лепешек в поздний час, Томас Блэнки прислушивался к скрежету и треску морского льда, пытающегося раздавить «Террор», и засыпал под эти звуки так крепко, как заснул бы под колыбельную, слетающую с безгрешных уст родной матери.

22 Ирвинг

70°05' северной широты, 98°23' западной долготы

13 декабря 1847 г.

Третьему лейтенанту Ирвингу требовалось узнать, каким образом Безмолвная покидает корабль и возвращается обратно, оставаясь незамеченной. Сегодня, спустя ровно месяц со дня, когда он впервые обнаружил новое логово эскимоски, он собирался разгадать эту загадку, даже если это будет стоить ему пальцев на руках и ногах.

Установив местонахождение женщины, Ирвинг на следующий же день доложил своему капитану, что эскимоска перебралась в канатный ящик на трюмной палубе. Он не сообщил, что она, похоже, ела там свежее мясо — главным образом, поскольку сам не знал толком, что именно он успел увидеть за несколько ужасных секунд, когда ошеломленно таращился в крохотное, тускло освещенное помещение. Он также не сообщил о гомосексуальном половом сношении, явно происходившем между помощником конопатчика Хикки и матросом Мэнсоном в трюме. Ирвинг понимал, что нарушает свои обязанности офицера Службы географических исследований военно-морского флота Британии, не докладывая капитану об этом возмутительном и важном факте, но…

Но — что? Единственным объяснением, которое мог придумать Джон Ирвинг в оправдание столь серьезного нарушения своего служебного долга, было то, что на «Терроре» и так достаточно крыс.

Но поистине загадочные исчезновения и появления леди Безмолвной — хотя и принятые суеверной командой за окончательное доказательство ее магической силы и игнорируемые капитаном Крозье и прочими офицерами, как плод воображения, — интересовали молодого Ирвинга гораздо сильнее, чем постыдные наслаждения, которым помощник конопатчика и корабельный идиот предавались в вонючей темноте трюма.

«А вонь здесь действительно страшная», — на третьем часу дежурства подумал Ирвинг, сидевший на упаковочной клети над грязной жижей, за пиллерсом близ канатного ящика. Зловоние в холодном темном трюме заметно усиливалось днем.