Terra Nipponica

Если оценивать в целом модус описания природы в стихотворениях на китайском языке, то следует сказать, что эта природа не является природой Японии, в ней почти не содержится японских реалий. Даже если в стихотворении и имеется топонимическая привязка, то все равно это природа, описанная с помощью реалий, имеющих китайское происхождение. В «Кайфусо» содержится 16 стихотворений, посвященных Ёсино (горная местность, расположенная несколько южнее Нара), они воспевают это место, поскольку нахождение там восполняет недостаток энергетики и жизненной силы, необходимой для даосского святого. Японские аристократы уподобляли себя этим даосским мудрецам. Стихотворения «Кайфусо» насыщены китайской образностью и топонимикой, они уподобляют природную среду Японии Китаю. Вот, например, стихотворение Такамуко-но Моротари «Следуя за императором во дворец Ёсино» (№ 102):

В древности один человек ловил здесь рыбу.
Теперь здесь пребывают император и знать.
Играя на цине, они отдыхают с небожителями
И общаются с божествами, выходя в бухту.
Стихи о Сяэн плывут по безлюдным берегам.
Туманную дымку колышет осенний ветер.
Кто-то скажет – это пик Мяогусе.
Императорский кортеж останавливается,
вот и дворец Вансянь[146].

Если бы не название стихотворения, указывающее на японский топоним, было бы довольно трудно догадаться, что речь идет о Японии. Цинь – китайский музыкальный инструмент, Сяэн – китайская фея-небожительница, Мяогусе – китайская обитель бессмертных, Вансянь – дворец китайского императора У-ди (140–86 гг. до н. э.).

Тем не менее произведения «Кайфусо» свидетельствуют о достоинствах земли Японии. Одна из целей составителей этой антологии состояла в обосновании тезиса, что земля Японии ничуть не хуже земли китайской. Иными словами, Япония – это настоящий клон Китая. В то же время следует помнить, что при таком подходе японские пейзажи всего лишь клон.

Достоинство японской земли состоит в том, что она похожа на первообраз. Это касается не только Китая, но и Индии. При основании буддийской молельни Дзёсинъин, расположенной на горе Хиэй (возле Киото), государь Ниммё обнаруживает подходящее для строительства место. Его притягательность состоит не столько в нем самом, сколько в том, что оно вызывает ассоциации с Индией: высокий пик на востоке – это Орлиная гора, где проповедовал Будда, к западу – отлогий спуск, где расположена столица Хэйан и царство Магадха, где процветало учение Будды[147]. Сама столица Хэйан в синхронных текстах часто уподобляется китайской столице Лоян и даже прямо называется этим именем.

Огата Гэкко (1859–1920). Горы Ёсино

«Кайфусо» – антология, созданная по частной инициативе. Что же мы видим в более поздних китаеязычных антологиях, которые составлялись по императорскому указу? Все они представляют собой воспевание праведного правления японских императоров – в первую очередь через воспевание абстрактной природной среды, находящейся в идеальном (гармоничном) состоянии. Таких антологий было три: «Рёунсю» (Собрание поверх облаков», 814 г.), «Бунка сюрэйсю» («Собрание шедевров из литературных цветов», 818 г.) и «Кэйкокусю» (827 г.). Название последней антологии, составленной по приказанию императора Дзюнна по случаю дня рождения экс-императора Сага[148], говорит само за себя – «Собрание, [помогающее] управлению страной». В предисловии к этой обширной антологии, которая содержит огромное количество аллюзий на китайские сочинения, прямо говорится о государственной важности собирания стихов, ибо древние китайские императоры узнавали по ним, что думают подданные об успехах и неудачах государя[149].

Однако японские реалии (реалии аристократического сообщества) оказались в результате довольно далеки от литературно-управленческих идеалов Китая. «Кэйкокусю» становится последней императорской антологией на китайском языке. Вместо этого начинают составляться антологии на японском языке. Это знаменует собой важнейший рубеж в сознании элиты. Китайский язык, абсолютно доминировавший до этого в документах официальной идеологии, до определенной степени был потеснен языком японским. В первую очередь это касается поэзии (государственную документацию продолжали вести на китайском, на китайском же составляли большинство философско-религиозных сочинений). Это был вполне «естественный» процесс обратного перехода с иностранного языка на родной, который, разумеется, естественным образом был более привычен и подходящ для выражения эмоций и смыслов местных жителей.