Terra Nipponica

Обобщенный природный дискурс эпохи Токугава предписывал любование цветами и луной, которые изменяются в соответствии с четырьмя временами года, что понималось как естественный (т. е. правильный) ход дел в этом мире. При таком понимании природа многообразна, в каждый сезон она выглядит иначе, но это многообразие конечно и в значительной степени предсказуемо. «Естественность» такого рода не предполагает (мало предполагает) изображения уникальных природных явлений, художник и поэт изображают гармонию природных начал, а не ее отсутствие или же разрушение. В этом отношении литераторы и художники эпохи Токугава наследуют прежнюю традицию изображения безвредной для человека природы. Но если раньше акцент делался на «обезвреживании» природы, то теперь – на эмоциях, благоприятствующих счастливой жизни. Иными словами, речь идет о жизни, а не о выживании.

Даже творя новое, японский художник полагает, что он верен традиции – в отличие от Запада Нового времени, где художник в силу своей «природы» зачастую является отрицателем основ, «убийцей» прошлого времени, искателем принципиально нового, революционером, ниспровергателем авторитетов, носителем разрушительного начала. В японской же парадигме он – охранитель основ, он следует за временем, подчиняется времени, а не командует им. Эта же закономерность работает и в общественных проявлениях личности художника, который никогда (почти никогда) не выступает врагом режима. Это было бы равносильно бунту против времени – ведь именно власть является той инстанцией, которая ответственна за правильное течение времени. Именно поэтому разгул стихии редко становится предметом изображения для японского литератора и художника. Его задача не напугать и не «поразить» воображение. Сверхзадача мудреца – успокоить сердце и «парализовать» это воображение.

В эпоху Токугава люди стали путешествовать намного чаще, чем раньше. Мирная и сравнительно обеспеченная жизнь создавала для этого благоприятные возможности. Основной целью таких путешествий было богомолье – посещение знаменитых святилищ и храмов. Больше всего паломников принимало святилище Исэ, куда стекались люди со всей страны. Дорога бывала длинной, путешественники имели возможность обозревать места не только святые, но и просто красивые. Это находило теоретическое обоснование.

Рассуждая о радости жизни, Кайбара Экикэн упоминал, в частности, и о радости путешествий – ты имеешь возможность видеть прекрасные пейзажи, память о которых сохраняется на всю жизнь. При этом он не говорил ни о какой другой «практической» ценности путешествия. Оно обогащает внутренний мир человека – и этого достаточно. Идеалом интеллигентов того времени было «пройти дорогу в тысячу ри, прочесть десять тысяч свитков». В условиях почти полного отсутствия гужевого транспорта путешествия того времени совершались в основном пешком и лишь изредка верхом на лошади или по воде. Высокопоставленные люди перемещались в паланкине или в местной разновидности портшеза. И эти путешественники оставили после себя огромное количество путевых дневников, в которых полной мерой представлены как прозаические, так и поэтические описания природы[399].

Этих дневников было так много, что они вызывали раздражение Мацуо Басё, не находившего в них ничего нового и занимательного. После знаменитых путевых дневников прошлого, которые «истощили красоту слога и исчерпали чувства, после них все [дневники] были на одно лицо: довольствуясь последками предшественников, они не добавили к написанному ими ничего нового. А уж тем более это не по силам человеку столь неглубоких знаний и заурядных способностей. "Сегодня с утра шел дождь, с полудня прояснилось", "здесь растет сосна, там протекает такая-то река" – конечно же так может написать всякий, но если ты лишен неповторимости… и новизны… то уж лучше молчи»[400].

Очень часто целью таких путешествий было посещение «знаменитых мест» (мэйсё), т. е. таких, которые получили известность ранее, как правило, благодаря тому, что были воспеты в произведениях литераторов и художников прошлого. Само нахождение в таких местах безотказно действовало на поэтический организм и вызывало немедленный стихотворный отклик. Тот же Басё, находясь у знаменитой горы Цукуба, отмечал: «Невозможно, находясь здесь, не сочинить песню, невозможно, проходя мимо, не сложить строфу»[401].

Только нахождение в прекрасном месте способно вызвать к жизни хорошие стихи. Процитировав неудачное стихотворение, Басё замечает: «Эти стихи совершенно не передают красоты окрестностей Такадати. Наверное, и древним поэтам не удавалось сложить ничего достойного о том месте, где они не бывали»[402].

В этом отношении «простонародные» поэты периода Эдо кардинально отличались от столичных аристократов, которые предпочитали путешествовать «в уме». Эти поэты создали новый жанр – хайку, который значительно расширил номенклатуру объектов, отображаемых в поэзии, в которую прочно вошел быт. Поэты хайку отказывались от «высоких» образов и играли на «понижение». Басё писал:

Блохи да вши…

Лошадь мочится…