Терра

Если не получилось смерти на стороне найти, так крыска умирает по двум причинам: во-первых, болезней накопилось слишком много, и всё, спина верблюда, последние там соломинки. Во-вторых, всем случается проиграть в русскую рулетку: подцепил что-то особенное, сильное, совершенно смертоносное, да и все. Вали в темноту.

Весь ужас этого только начинал до меня доходить. Я еще сам себе не верил.

Мы сидели, слушая гул машин, я пил свой суп, а отец – водку. В горле у меня жгло, пылало, и вовсе не от горячей еды.

Я не знал, что ему сказать? Нет, ну правда. Разве что «зачем ты так со мной, папа?». Но что-то в нем было такое, что я его жалел, что я хотел его защитить.

Отец прижал ладонь к моему горячему лбу, цокнул языком.

– Я хотел парацетамол взять. Но сказали, эти таблетки – то же самое. Травят друг друга всякой херней.

Я уже выпил таблетку, а отец еще долго смотрел на пачку «Тайленола».

– Сказали: то же самое, – повторил он.

А у меня как язык отнялся. А потом я заплакал, словно ребенок, от страха и от боли. Бля, мне так стыдно потом было – здоровый мужик, да мне ж шестнадцать. Ладно, когда смотришь на абсолютную темноту, ладно, когда кого-то жалко. Я был очень сентиментальным, у меня сердце рвалось, когда я кого-нибудь слушал, что-нибудь смотрел или читал, мог заплакать от печали по кому-то, но не по себе, нет.

– Ну, ну, ну Боря, – говорил он.

А я-то девять дней провалялся в аду да в бреду, как у Янки Дягилевой поется, и чуть не провалился к паршивым чертям. Господи ты боже мой, умереть же мог.

Я плакал, а отец нервно вертел в руках всякие упаковки с лекарствами.

– У них в составе этих хреней от простуды, ты представляешь, все на свете есть, даже снотворное.

Плакал и плакал, плакал и плакал. Ну еб твою мать, думал я, уже остановись-ка ты. Вдруг отец поднял на меня взгляд и сказал:

– Борька, ты знаешь, как я в первый раз тебя увидел?

Я от неожиданности даже отвлекся от судьбы своей горестной, взглянул на него, глаза потер.

– Чего?

– Чего слышал.

– Не знаю, наверное, когда маму из роддома забирал.

– Ну, точно. Там к детям не пускают, с женой только в холле можно пообщаться, передать там чего. Катька тебя один раз вынести хотела, но ее спалили. Шухеру там навели, так и не познакомился с тобой. А тут, значит, забираю ее, бухой просто в сопли, счастливый такой, но стремно все равно. В таксо мы сели, только тогда я решился на тебя посмотреть. Это было какое число-то? Ты девятнадцатого апреля родился, а выписали ее когда?

Отец поцокал языком, положил руку, пропахшую табаком, мне на лоб.

– Да, смотрю, такой ты маленький, как игрушка. Я рад был ужасно, когда Катька беременная стала, но не верил, что меня это все так впечатлит, что я увижу тебя, и это будет удивительно. Ну, младенец и младенец. А тут – мой сын. Маленькое такое существо, крошечное еще. Не верилось, что ты вырастешь, что будешь ходить, говорить, что однажды станешь взрослым. А ты на меня был похож и на нее. А я ж Катьку так люблю. Ты – как мы с ней вместе, – а уже другой человек. Как доказательство, что мы были. И за палец ты так хватался, шустрый был, я не могу просто.

Я слушал его, и отчасти не верил тому, что слышал. Впервые он так при мне рассентиментальничался, по крайней мере, впервые за долгое время. Может, еще тогда, в Валькé.

– Я вообще-то младенцев ненавидел. Один Колька чего стоил, мне три года было, когда он родился, в пять его уже помню – кошмар был. Как вцепится в меня, и таскай его на своей ноге.

Замолчал отец, посмотрел на меня. Такая жизнь из него выходила – плоть и кровь. Фунт мяса, пинта крови, ой бля. Когда таким его вспомнишь – сердце рухнет.

Продолжил папашка:

– А Катечка и сказала: погляди, Виталик, это ж мы с тобой. Наша с тобой книга, наша с тобой картина, наша с тобой музыка.

Снова замолчал, не глядел на меня больше. Я закутался совсем в одеяло и слушал его внимательно, будто он сказку рассказывал. И точно – сказку, не могло ж это все быть с ним.

– И тут меня прибило. Я подумал, что ты вырастешь, Боря (а ведь ты тогда еще и Борей-то не был), и ты будешь страдать. Вот так, как сейчас. Потому что ты должен. Потому что за тебя этого никто не сделает. Потому что… Блядь.

Он отставил бутылку водки, посмотрел на меня.

– Такое маленькое, маленькое существо, а родилось только для терпения, для изнуряющего труда. А мне хотелось, чтобы ты был счастлив. Но кто я такой? Какое я право имею желать тебе лучшей жизни-то? Есть вещи огромные, они со мной и с тобой ни в какое сравнение не идут. А не заводить детей, не заставлять их страдать, это что? Это дезертирство перед будущим. Побег. Нельзя бежать, даже оглядываться нельзя.

Закурил отец, и по комнате поплыл дым, от него во рту стало горько-горько, но мне все равно захотелось затянуться.

– И что? – спросил я.

– И то. Я не думал об этом до того дня, когда тебя увидел. О твоей судьбе. Был ты еще у Катьки в животе, и я не загадывал. А теперь встретился с этим лицом к лицу. С правдой о себе. О том, во что я верю.

Жестокая это была правда, надо сказать, абсолютно дикая в каком-то смысле.