Терра

Уж на что папашка любил погрязнуть в мусоре и пыли, но и ему не понравится. Пронзительно ощущалось, что здесь жили дети – из-за количества оберток от сладостей, из-за разбросанных журналов и комиксов, но в то же время такого дерьма мы тут развели, что десяток взрослых мужиков бы не справился.

Бутылок было море, бычки по всем комнатам валялись, совсем развонялись уже, кран подтекал, и нам было плевать, в сливном отверстии ванной застрял комок Марининых волос, один из клоков, которые она постоянно вычесывала. Весь пол был липким от бухла и просыпанной еды, пасло чем-то тухлым, но я никак не мог (со своим-то крысиным нюхом!) определить откуда. Наконец понял, что тухлое яйцо кто-то запихал в шкафчик над раковиной, к зубной пасте.

Причины этого поступка так и остались для меня загадкой.

Вот тухлое яйцо, конечно, отправилось в ад, грешников пытать, а остальное я трогать не стал.

Поискал сигареты – не нашел, снова сел на кухне, нарыл в переполненной пепельнице бычок поздоровее, подкурил. За окном такая хмарь была, сквозь нее не проглядеться. Туман, как у меня в голове. И всю комнату наполняли не свет, не тьма, а какое-то серое не-пространство, и все.

Мамка всегда говорила, что в такую погоду мертвые из могил вылазят да бродят в дымке белой, ищут, зовут, плачут, а как рассосется туман, так и их в землю утянет. В то она верила.

Бычок потух, обернулся я другой поискать, а мамка напротив меня сидит.

– Ты с ним говорила?

– Не знаю, Боречка, ничего теперь не помню.

Две разные Кати – моя мать и его жена.

– Ну что мне делать? Ну что, его простить, что ль?

– А не простишь, так что?

Так что? Главный вопрос: как ночь скоротать?

– Мы на земле друг с другом ненадолго. Пожалеешь, нет?

– Не пожалею.

– Его пожалеешь?

Когда открыла широко рот, на «а» ударяя, язык у нее был не целый. Кусочка не хватало, маленького. Могли ей язык раки объесть?

Сполз я под стол, обнял ее колени, прижался к мокрой юбке щекой. Так крыло меня, что я сидел и ни о чем не думал. В голове пустота, слепота, как уличная хмарь туда добралась.

Тут в дверь позвонили, и я понял, что никого рядом нет, под столом один сижу, мокрый весь, дрожащий. Пошел отцу открывать. Думал, так удивлюсь ему, думал, что лица не помню, кашель его влажный еще из-за двери услышал, и меня передернуло.

Думал, будет он мне никто, совсем его забыл, открываю, а он вот – мой, родной, другого нет, и черты все на мои похожи, и острота их болезненная, и какая-то вечная взвинченность, и алкоголическая бессмысленность глаз, и по́том пахнет, и одеколоном – все как было, так и осталось.

Светился он еще так по-рембрандтовски, сильно. Картина такая «Возвращение блудного сына», значит. Вот у нас с ним оно и было, только наоборот. Казалось, отец сейчас снова на колени передо мной упадет.

А папашка только протянул руку, до виска моего дотронулся, на шрам надавил, легонько и с удивлением. Потом на голову мне ладонью нажал, на макушку, затем на затылок, и обнял наконец.

– Завтра будешь квартиру драить, – сказал он.

От пакета, который он держал в левой руке, приятно тянуло мексиканской едой, специями, тестом, мясом.

– А сейчас есть будем?

– Пить будем. Сука не дала мне нажраться в самолете. Чуть башку ей не открутил, честно. Но есть тоже будем.

Он мне купил альбом с античными скульптурами. Там Пракситель был, а я любил Венеру Книдскую. Она мне нравилась как женщина.

– Ты меня любишь? – спросил я его уже потом, когда мы ели такос и пили водку. – Я твой сын, и ты меня любишь, да?

– Да ясен хуй, – ответил он.

Часть II. Был молодым

Глава 10. Земелька

Пока дядя Коля пил умеренно, у него и жена была (крысочка тоже, конечно), молодая, красивая. Так часто бывает – красивые люди женятся, а потом понимают, что не любят друг друга. Вот, значит, они ругались, но дядя Коля был человек незлобивый, забитый, тихонький, никогда ее не бил.

Вилась эта веревочка, вилась, да не все ж ей виться, достало девчонку, она и уехала к сестре в Москву. Оттуда ни слуху ни духу, дядя Коля о ней и думать забыл, пил себе и пил, он был тишайший пьяница, плакал только с похмелья, говорил всегда тихим голосом и сильно картавил.

Ну да ладно, про дядю Колю тут совсем неважно. Жена его объявилась через неделю, звонит да в трубку рыдает, ой как горько, он сам чуть не расплакался. Дяде Коле ее всегда было жалко, она плакала, как маленькая девочка, а тут, он говорил, слышались другие слезы. Взрослые, женские, густые да горестные такие.

Короче, сразу она выросла, и в его глазах и вообще.

Такая была картинка: он сидит на кухне, с бутылкой водки, она – на кухне с бутылкой водки, между ними столько километров, деньги за междугородний разговор утекают.

Говорила она с ним часа два, наверное, все одну и ту же историю повторяла, так была впечатлена, а позвонить, кроме него, некому было.

Заявилась, значит, к сестре, а у той мешки с землей по всей квартире стоят, сама ходит вся в черном, дрожит.