Терешкова летит на Марс

– А «особый контроль» качества – это же вообще пэ-цэ, – вмешался еще один, с пугающе близко посаженными глазами. – Мы же на гробах летаем! (Все посуровели.) Набрали в лизинг всякого металлолома… Из Средней Азии, из Казахстана в основном… Ребят, я в пятой компании летаю, если считать советский «Аэрофлот», я такого состояния машин вообще не видел! Да мне страшно тумблерами щелкать в кабине, все на соплях…

– Ага, вы почитайте наш журнал отложенных неисправностей. Эта штука посильнее «Фауста» Гете, блядь. Или удостоверение летной годности вэ-эс… Там откроешь перед полетом, е-мое, куда я сел, где мои вещи! То реверс, то спидометр… То гидравлика шасси… Даже бумажки – чистый цирк, ха, можно журналистам продать… когда кто-нибудь ебнется…

Особый, мрачный смех.

– Слушайте, – Паша приподнялся на кровати. Ему и правда стало интересно. – Мы с вами в ведомственной гостинице. (Пилоты снова заржали.) Сейчас идет семинар, приехали люди. Вы не можете не понимать, что мы можем иметь какое-то отношение к «АРТавиа», – Паша запутался в оборотах. – Вы с нами, незнакомыми людьми, не боитесь вести такие разговоры?

В глазах у некоторых он увидел настороженность – у тех, кто и раньше помалкивал. Но активисты не испугались. Наоборот, даже агрессия появилась в голосе:

– А чего мне бояться? Чего мне терять? Да я бы сам к чертям уволился, меня звали на «Уральские линии» в Ебург, так эти же держат, уговаривают… Копейки же платят! Я, пилот первой категории, с такими часами, ну, с налетом… Мне стыдно сказать, сколько я получаю, особенно в новом году! А обещали-то… А главное, такие деньжищи гребут!

Летчики так взволновались, что не унять. Они бухтели и возмущались самодостаточно, и это явно было надолго.

– Ха, – откликнулся Игорь дурашливым голосом, – а ведь нам еще обратно лететь! Может, поездом, а, Паш?

Но Паша уже не отвечал на шутки, ибо спать ему хотелось – до полного отупения, и только лампочка тиранила и тиранила самый мозг.

VIII

…А как пролетал самолет – многие помнят с детства, особенно те, кого вывозили в сады близ аэропорта, над чьими головами лежала, умно выражаясь, трасса полета. Оглушительный, потусторонний гул, взрослые недовольны, а ты скачешь в восторге, в попытках оторваться от притяжения грядок, машешь руками – может, летчик тебя заметил? – а самолет совсем низко, все видно, как на модельке, и надписи, и бублики шасси.

Ольга Львова давно уже не знала никакого восторга, и самолетный гул, на стекла давящий, тоже раздавался регулярно – так что можно было его не замечать. Идиотизм элитного поселка Красный Ключ заключался в том, что его построили недалеко от аэропорта, и как ни бились владельцы особняков со звукоизоляцией… А впрочем, ко всему можно привыкнуть. Но этим утром Ольгу Львову разбудил именно самолет.

И она долго лежала, оглядывая спальню – такую блеклую в это утро, ведь за окном совсем серо и тихо сыплет сухой архивный снег. Даже слышно, как он шуршит, потому что самолет ушел, и снова мертвейшая тишина.

Летом, в хорошую погоду, здесь иногда тонким, почти комариным писком трасса слышна…

Ольга Львова отправилась сначала в ванную, где ей было неприятно, что тело после свалявшейся простыни – как печатный пряник; затем спустилась к завтраку…

А ведь квартира, в которой она родилась, была совсем маленькой, просто скворечник в бараке; Ольга сама, конечно, не помнила, – ей рассказывала мама. Евгений Борисович Львов ведь когда-то трудился простым инженером на машиностроительном заводе. Но, может, и не очень простым, раз ему удалось так подняться на волне перестройки – умело оппонируя зажравшейся администрации, выступая в печати… Уже тогда супруга, с маленькой, часто болеющей Ольгой на руках, училась жить как на американских горках: то грань увольнения, с нищетой, с угрозами по линии яслей, то – внезапное делегатство мужа на XIX партконференции, избрание в новое коллективное руковод-ство завода…

Ольга знала уже другую квартиру, большую, но странную: тогда, в начале девяностых, даже элитного жилья нормально построить не могли. У строителей будто все валилось из рук. Стены косые, щели, вечные ремонты, подъезд – пещера с железными дверьми; половина дома торчала за окнами печальной руиной с неуемными прожекторами – долгострой…

Она мало помнила отца в детстве, ей казалось, что и дома-то он не бывал: запомнились разговоры, что вот – губернатор позвал в баню, и запомнилось, как папа приезжал глубокой ночью в запотевшей машине и обнимал ее, добродушно пьяненький, вручал какие-то случайные гостинцы, не зная – что еще отдать, и от него несло чем-то специфически банным – горлодерным.

Страшно запомнилась другая ночь, когда Ольге было шесть или семь.

Электричество, бесконечное, с разбросанными игрушками. Люди в черных шапочках на лицах, с дырками для глаз, напугавшие. Отец кому-то названивал, кричал в трубку, руки его тряслись, говорил «маски-шоу», и Оля понимала, о чем речь: она любила эту украинскую смешную программу, в комнате стояла целая полка кассет.