Терентий Генералов

— Что ты?

— Вот вам что! Сам себе навязал и не через вино, а через воду.

— Как через воду?

Но тут Терентий, поняв, что проговорился, закрутил головой и смолк. Игнат Давыдыч даже ногами на него затопал, потом повел носом, встал, упершись о сиденье, и сказал:

— Пирог принесли. Ну ладно, Терентий, окажу я тебе уважение, ведь ты все-таки генеральский сын, идем со мной пирог есть.

Голова у Терентия пошла кругом — виданное ли дело: у самого исправника пирог есть.

Вскочил он тотчас на ноги, отказался до трех раз и пошел вслед Игнату Давыдычу из канцелярии, где они сапог примеряли, в столовую; а в столовой от пирога шел такой приятный чад, что кроме пирога ничего не было видно.

Исправник, сев, расправил усы, показал Терентию на стул, отрезал угол у пирога и сказал:

— Ну-с…

— Эх, — молвил Терентий, — зарок дал, а вам скажу. С русалкой я живу девять лет, как с бабой.

Игнат Давыдыч только что раскрыл рот, поднеся к нему на вилке немалый кусок, а при этих словах поперхнулся, отодвинул стул и спросил, выкатив глаза: «Что ты?», а потом раскрыл рот пошире, зажмурился и принялся смеяться так громко, что Терентий тут же и обиделся.

— Смешно вам, Игнат Давыдыч, — сказал он, — а я принужден после, как помру, в реке жить, это мне не удобно.

Исправник обошелся, наконец, перекрестил себе сосцы, приосанился и воскликнул:

— Ах, ты мошенник, как же ты без дозволения начальства с гадом столько лет живешь; почему раньше не доложил?

— Совестно, Игнат Давыдыч, разве бы я пил, если не совестно.

— Где же ты ее поймал?

— Конечно, в реке, где оне и водятся. Около плешивого камня, в яру, там их плавает видимо-невидимо.

— Слово на них знаешь?

— Какое слово, сама навязалась…

— Все-таки баба, значит.

— Да. Рыбу ловить я большой охотник. Закинул крючок с наживой в реку и жду; вода будто пустая, а глядь — и тащится со дна живая рыбина, дух даже захватит, руки трясутся.

Так вот, плыву это я раз под вечер на лодке, гребу и пою, а позади леса тянется; мастер я был тогда романсы петь — дворянское занятие, а к невежеству я еще не совсем привык.

Вдруг дернуло за лесу и лодка стала.

Не может быть, думаю, чтобы это рыба, крючок за корягу задел.

Стал я на корму, лесу вокруг руки обмотал, тяну и гляжу на дно.

И вижу на дне — вот эдакая рыбина хвостом повела, повернулась и показала белое пузо.

Обмер я. Левой рукой взял весло и стал к берегу подгребаться. А она видит, что хитрят, как потянула — я за лесой в воду и бухнулся. Вынырнул, а лодку отнесло. Поплыл я стоя к берегу, а лесу крепко держу; боюсь только, чтобы рыба ноги не отъела. И совсем за куст ухватился и уж коленку задрал, как принялись меня под микитки да под мышки пальцами щекотать.

Я за куст держусь, а сам хи, хи, смеюсь, ха, ха, на всю реку, даже слезы проступили, и страшно — понимаю, кто щекочет.

Оглянусь и вижу: пальчики проворные по мне бегают; вот-вот под воду уйду, сил нет…

Козел меня выручил, — покойной бабушки Лукерьи, — любопытное было животное; видит — человек, барахтается и не своим голосом кричит, подбежал козел, стал над водой, рога опустил, да как топнет копытами…

Русалка тут же и притихла: боится она козлиного духа.

Вылез я кое-как, со страху лесу за собой тяну; иду, тяну, оглянулся, а над водой уж ее голова показалась, — такая красивая: брови подняла, глаза испуганные, рот, как у младенца; потом по грудь вышла и на берег лезет (крючок у нее в волосах запутался) и зовет тихонько: «Не беги, Терентий, разве тебе не жалко меня».

А мне куда бежать! Как дурак, стою перед голой девушкой; белая она, волосы, как пепел, от колен рыбьи ноги, а за ушками — красные жаберки, вроде сережек.

— Уходи, — говорю ей, — ну, что тебе нужно, я не подводный житель…

— Очень ты мне понравился, — отвечает и руки сложила, — возьми меня к себе, как жену. Я буду покорна.

Тут у меня, конечно, в глазах помутнение пошло; поднял я камень, кинул в козла, чтобы ушел; сам кафтан скинул, девушку обхватил, прикрыл кафтаном; она прижалась, будто кошка тихонькая, в глаза глядит, и побежал с ней по задам к себе…

Игнат Давыдыч со страхом слушал Терентия. На дворе давно настали потемки, и молодежь разбежалась по домам веселиться.

— Ну, как же ты вообще? — спросил Игнат Давыдыч и перед носом помахал пальцами.

— Вообще она женщина, — ответил Терентий, — добрая и тихая и жалеет меня нестерпимо. Только насчет пищи — сырую рыбу ест и меня к этому приучила.

Жили мы очень хорошо. Раз я ей и говорю: «Что же, Мавочка, на тебе креста нет»? (Мавочкой она сама себя прозвала). «Нет и нет, — отвечает, — не нужен он мне; а будешь приставать — заплачу». А я опять про свое: «У тебя, говорю, ноги чортовы. Ну виданное ли дело на рыбий хвост башмаки приладить». Мавочка смеется. Пошел я и напился. И понял всю свою низость. Пришел пьяный домой, думаю — ушибу ее, брошу в реку, душу свою освобожу…

А Мавочка мне и говорит: «Ты ведь меня убить пришел, меня убить нельзя, а ты лучше разгляди, какая я хорошенькая».

И показывается передо мной — бровки поднимает, повернется, то волосами вся как шалью прикроется, то примется за усы меня дергать и щекотать под жаброй.