То, что я пишу сценарии для ТВ, произвело на Грэхэма большое впечатление, но при упоминании программы он отозвался: «Ах, эта», явно пренебрежительным тоном. Я подумал, что это довольно нахально с его стороны, учитывая, что в тот момент он дул мой чай и поедал морковный торт из «Pret A Manger».
— Да нет, все нормально, — заявил он, — если вам нравятся подобные вещи.
Я заставил его объяснить, почему сериал ему не нравится.
— Ну, там же все не по-настоящему, верно? — сказал он. — То есть каждую неделю в одной семье происходит грандиозная свара, но к концу шоу все улаживается и все снова такие добрые. Ничего никогда не меняется. Никто на самом деле не страдает. Никто никого не бьет. Никто из детей не сбегает из дому.
— Алиса раз убегала, — заметил я.
— Да, минут на десять, — парировал он. Грэхэм имел в виду десять минут экранного времени, но я не стал придираться. Я понял его точку зрения.
— Извините, возникла проблема.
Как же ты права, дорогая, говорю я ей.
«Я чувствую себя хорошо, только когда пишу. Тогда я забываю обо всех жизненных передрягах, обо всех страданиях, я погружен в свои мысли и счастлив» — дневник Кьеркегора за 1847 год. В процессе написания этих монологов я был не то чтобы счастлив, но занят, поглощен, заинтересован. Это было похоже на работу над сценарием. Передо мной стояла задача, которая требовала решения, и я получил некоторое удовлетворение, решая ее. Теперь, когда я с ней справился и более-менее наверстал упущенное в своем дневнике, я беспокоюсь, нервничаю, мне неуютно, я не способен ни на чем сосредоточиться. У меня нет ни цели, ни задачи, разве что противодействовать Салли, насколько это возможно, в получении моих денег, да и к этому у меня больше душа не лежит. Завтра мне нужно съездить в Раммидж повидаться с адвокатом. Я мог бы дать ему указание капитулировать, оформить развод как можно скорее, дав Салли то, что она хочет. Но принесет ли это мне облегчение? Нет. Еще одна ситуация «или-или». Неважно, что я сделаю, я обречен сожалеть об этом.
Возможно, я до сих пор надеюсь, что мы с Салли снова сойдемся, я снова заживу своей привычной жизнью и все будет по-прежнему. Возможно, несмотря на все мои муки, слезы и планы мести — или из-за них, — я так и не потерял надежды на возрождение нашего брака. Б. говорит А.: «… чтобы воистину отчаяться, нужно воистину захотеть этого: раз, однако, воистину захочешь отчаяться, то воистину и выйдешь из отчаяния: решившись на отчаяние, решается, следовательно, на выбор, т. е. выбирает то, что дается отчаянием — познание самого себя как человека, иначе говоря — сознание своего вечного значения». Думаю, я могу сказать, что выбрал себя, когда отказался от предложения Александры выписать мне прозак, но в тот момент это не казалось актом экзистенциального самоутверждения. Скорее я казался себе пойманным преступником, подставляющим запястья для наручников.
— Ваш друг, да? — спросил Грэхэм.
— Вроде того, — ответил я.
— Он спросил, давно ли я вас видел, и описал вас не слишком-то лестно.
Естественно, я спросил как.
— Толстоватый, лысый, сутулый.