Теплоход "Иосиф Бродский"

— Наш-то хозяин, Франт или Франк, хер его правильно выговорит, он, говорят, зарплату нашу бабе своей на бриллианты пустил. У него баба на телевидении голая танцует. Вся, говорят, от жопы до манды бриллиантами усыпана. Вы своим бабам трусы новые купить не можете, а хозяин бабу в бриллиантах вокруг света на пароходе повез. «Титаник» — называется. Мы тут вкалываем, а они на белом пароходе икру лопатами гребут. Нет, без революции русскому народу не обойтись!

— Тебя, дурака, при всякой власти наебывать будут, — радуясь возобновлению спора, хохотнул ироничный Скатов. — Тебя коммунисты наебли и эти на-ебывают. Все они — коммунисты вчерашние. Одни в Думе сидят, дурью маются. Другие воруют. А четвертые дома не ночуют. Ты про революцию, Федюля, забудь. Русский мужик что на земле, что под землей ишачил и будет ишачить.

— Да бросьте вы друг друга подначивать. О чем-нибудь хорошем скажите, — укорял их Степан. — На работу с хорошей мыслью надо идти. Какой-нибудь анекдот веселый. Чтоб веселее работалось.

— Вот я и пойду с пустым брюхом, дырявым карманом про революцию думать, — упрямо сказал Федюля.

— Ты помолчишь или нет, трепло? — осадил бригадир. — Тебе бы в язык да гвоздь вбить.

Они облачались в пластмассовые каски. Вооружались заплечными спасателями с запасом кислорода. Расправляли плечи под робами. Готовились покинуть землю и уйти в слепое чрево, где залегли таинственные пласты окаменелых деревьев и трав, спрессованные первобытные птицы, допотопные стрекозы и бабочки, — кристаллическое черное солнце исчезнувшей жизни.

— Этот Франт гребаный три шкуры дерет, что с людей, что с машин, — не мог угомониться Федюля. — За смену два раза комбайн останавливается, цепи летят. Вентиляция вполсилы работает. Газометры в лавах все посгорали на хер. Работаешь и носом водишь, газ, как собака, ноздрями ловишь. Я в шахту иду, каждый раз Богу молюсь. Не знаю, выйду на свет или нет. Этого Франта загнать бы в забой и поставить, пусть нашу работу понюхает, угольком белый костюм замарает.

— Федюля, в тебе глист живет, вот и неймется. Брось ты хер в ведре полоскать. Горбил и будешь горбить. На русском мужике что цари, что вожди верхом катались. Попробуешь сбросить, они тебя сбросят, костей не найдешь.

— Кончайте тоску нагонять, — урезонивал обоих Степан. — Все будет у нас нормально*. На той неделе зарплату выплатят. Только на бутылку ее не спустить, и будет у нас не жизнь, а праздник.

— Кончайте трепаться. Айда на выход, — мрачно произнес бригадир.

Вместе с другими шахтерами они погрузились в клеть, стиснутые дышащими большими телами. Клеть лязгнула, сошла с тормозов, окунулась в кромешность. Начался свободный полет в ледяном сквозняке, ударившем из сердцевины Земли. Пахло недрами, камнем, железом. В луче фонаря сыпалась и мелькала вода, плыли бетонные размывы колодца.

Высыпали из клети. Двинулись торопливо по штреку, гурьбой, под неоновым трубчатым светом. Электровоз с вагонетками прогрохотал, груженный породой, прижав бригаду к ребристой крепи. Торопились мимо мокрых груд арматуры, штабелей пиленого леса. Путь перебежала жирная гладкоспинная крыса, мелькнув любопытным глазком.

Вошли в наклонный просек с канатной дорогой. В туманном свечении с медленным звяком двигались подвесные седла. Шахтеры садились верхом, исчезали в туманном зеве. Степан Климов оседлал пролетавшее железное кресло. Моментально, с нежностью, охваченный лютым ветром, подумал о печальном лице жены, о ее дышащем большом животе.

Есаул оставался в каюте, среди телефонов, глядя на стену, по которой скользила солнечная отраженная рябь. На стене висела прекрасная репродукция Ван Го га «Пейзаж в Оверни после дождя» — далекий поезд оставлял в сыром воздухе колечки дыма, катил среди зеленых и розовых плантаций, сочных от недавнего ливня. Операция, которую он только что провел, поколебала решимость Киршбоу. Посол по-прежнему видел Куприянова будущим Президентом России, но его антипатия к Есаулу, граничащая с презрением, сменилась сложным чувством, где мешались личная благодарность, страх разоблачения, желание обезопасить себя от возможного шантажа. Есаул был рад этому первому, пусть минимальному успеху.

Внезапно он ощутил тревогу, почувствовал слабое давление во лбу, где очнулось, затрепетало сокровенное око, воспринимая сигналы опасности. Оно расширялось, ужасалось, озиралось сквозь лобную кость в поисках источника страха.

Дверь приоткрылась без стука, и на пороге появилась колдунья Толстова-Кац, огромная, пышная, с необъятными бедрами, которые она с трудом пронесла в каюту, как ведра на коромысле. И, как с ведер, с них капала вода, оставляя на полу мокрую дорожку.

— К вам можно, мой дорогой? Вы не спите? Ничего, что я отниму у вас несколько драгоценных минут?