Теплоход "Иосиф Бродский"

Желая воодушевить застолье, к концу обеда вышла мажордом Регина Дубовицкая:

— Дорогие мои, здесь, на теплоходе, нет «ни эллина, ни иудея», а потому нас всех ожидает сюрприз. К вечеру мы подплывем к прелестному месту, к заповедному бору, где нам уготован пикник на берегу. Основным блюдом будет шашлык из медвежатины. Медведя застрелят самые отважные и меткие из наших мужчин. На берегу нас ждут баня, языческие игры и ночные увеселения, в которых все дозволено. — С этими словами она пленительно улыбнулась, а Гальцев и Карцев, накануне изображавшие сатиров, пугливо полезли под стол.

Все разошлись на послеобеденный отдых. Есаул, на ком лежала подготовка охоты, предложил Куприянову отправиться вместе с ним на медведя.

— Извините, я не люблю пролития крови, ни медвежьей, ни человечьей, — с презирающей улыбкой отказался Куприянов.

Предложение было сделано послу Киршбоу.

— Да нет, Василий Федорович, у себя в Америке я член Общества охраны китов. Не могу же я здесь, в России, уничтожать медведей.

Согласился Франц Малютка:

— Давай, Вася, медведя завалим. А то я что-то обабился с Луизкой. Хрен ей под мышку засунул.

Когда солнце склонилось к воде и река стала розовой, с нежными голубыми отливами, теплоход бросил якорь недалеко от берега, поросшего вековыми елями. В бору было сумрачно, у корней багровели пятна низкого солнца. Пассажиры оставили корабль и на лодках достигли берега. Стали аукать, играть в прятки, собирать чернику и ежевику. Неподалеку, у воды, стояла рубленая баня, навес с деревянным столом и лавками. Появились закуски, напитки. Все располагало к веселью, возбуждало аппетит. Есаул и Малютка на вездеходе, в сопровождении егерей отправились в охотничий заказник, где на лесных опушках был посеян овес. На эти делянки в сумерках выходили медведи лакомиться сладким овсом. На елках, как большие темные гнезда, были сооружены стрелковые позиции. По приезде в этих гнездах, карабкаясь по шатким лестницам, и укрылись охотники, уложив на сучья многозарядные карабины.

Они сидели на ветвистой сосне, на двух соседних суках, где были сооружены небольшие дощатые площадки, укрытые хвоей. Карабины лежали на ветках, стволами к делянке, на которой колосился овес, сизо-зеленый в сумерках, с проседью, с дышащим голубым туманом. Из леса бесшумно наползала тьма, просачивалась из темных деревьев, неразличимых у корней, слабо озаренных к вершинам. Заря погасла, в холодном зеленом небе стояла белая, сочная луна, с легким блеском, окруженная прозрачным свечением. Птицы переставали петь, молча взлетали вверх, стараясь взглянуть на зарю, и камнем падали в деревья, замирая во мраке. Лишь последняя малиновка уселась на тонкую вершину, несколько раз просвистала, осеклась и прянула во мглу.

Есаул замер, окруженный кистями хвои, очарованный ночной природой, великолепием сияющей луны, каменной зеленью неба, благоуханиями, подымавшимися от земли. Пахло сырыми мхами, теплыми смолами, сладким духом молодого овса, его млечными соками, к которым тянулись невидимые могучие звери, обитавшие в чаще. Его охватило восхищение, таинственное благоговение, какое испытывал только в юности, оказываясь среди Волоколамских лесов и болот, куда уезжал на свою юношескую охоту. Тогда его жизнь была полна предчувствий, молитвенных ожиданий, поэтических предвосхищений, суливших небывалую любовь, несравненное творчество. В своих блужданиях по безлюдным полям и опушкам он ждал для себя неповторимой судьбы, богоизбранной доли. Мечтал навсегда расстаться с Москвой, уйти в леса, срубить под дикой сосной деревянную келью и схимником, созерцая божественную красоту, посвятить себя познанию высших тайн.

Теперь, в этом охотничьем гнезде, нежданно, после дневных треволнений, его посетило то давнишнее влечение — уйти от мира. Осторожно спуститься с дерева, погрузиться в глубину ночного леса и навсегда раствориться среди безымянной природы. Скрыться от непосильных забот, которые требовали нечеловеческих усилий, жестоких жертв, беспощадных деяний.

Его переживания прервал Франц Малютка, которого темнота и отсутствие Луизы Кипчак побуждали к откровениям.

— Слышь, Вась, — шепотом произнес он, почти неразличимый во мраке, похожий на большую черную копну, поднятую на сосну. — А ведь прав этот полковник Клычков — жиды заели. Куда ни глянь, всюду жид. И живем по-жидовски, и думаем по-жидовски. Я вот деньги, как жмот, на шахтерах варю, зарплату им не выплачиваю, шахты не ремонтирую. У меня в Воркуте авария, тридцать мужиков под землей осталось. Мой грех. Как буду отмаливать? Вернусь из этого гребано-го плавания, полечу в Воркуту, всех вдов и сирот озолочу. Может, простится грех-то?.. Только бы Луизка не узнала, — поспешно добавил он. — Совсем задолбала баба!