Темп

Все произошло самым банальнейшим образом, когда полвека назад он покинул Болонью с намерением отправиться в Лахор. В ту эпоху это было еще большой редкостью, чтобы юноша семнадцати-восемнадцати лет начинал искать свой рай в столь отдаленных местах. Гштад конечно же не расположен на пути в Пенджаб и не на пути паломников к истокам, но для столь неопытного и к тому же столь склонного к бродячей жизни молодого человека любой маршрут, каким бы он ни был, неминуемо усложнялся массой различных случайностей и недобрых встреч. Память Боласко освободилась от этих мелких инцидентов. «Кажется, что конец пути находится на краю света, а он не дальше первого дорожного столба!» Он не сел на почтовый пароход в Индию, не добрался даже до Бриндизи. Как выбрать главное приключение, не отказываясь от стольких ежедневных приключений? Очевидно, одно из них достаточно сильно отклонило его от первоначального проекта и настолько облегчило кошелек, что он оказался в Гштаде и без единой монеты, — а в Швейцарии это никогда не считалось чудом из чудес и не принималось всеми этими еретиками за знак божественного благословения. В результате он не отправился в Индию, а завершил свое путешествие в трюмах гигантского теплохода, бессменно жгущего свои огни на пристани. «Половая тряпка, метелка и пылесос, картофельное ярмо, хотя не было у меня в жизни момента, когда бы я был так доволен своей судьбой!» — комментировал он сам. Юный Джузеппе продолжал рисовать от случая к случаю, портя карандашом опрятные поверхности Гельвеции. По-видимому, этого экзотического мазилку, этого предтечу современных хиппи, в конце концов прогнали бы из отеля, если бы судьба не поставила на его пути Тобиаса.

Когда Арам внимательно всматривался в факты, ему трудно было не заметить аналогии с тем, что произошло с ним самим по воле и при участии старца. Тобиас всегда распоряжался судьбой других. Причем не спрашивая их мнения. Это от него, от старого Тобиаса, к нему пришел тот памятный совет в виде телеграммы, отправленной из Швейцарии, — и Арам даже не знал, кто ему ее отправил, поскольку забыл старого господина, с которым ребенком сыграл ту шахматную партию в Баден-Бадене, — совет, состоявший в том, что никогда не следует играть, если есть риск проигрыша, и что лучше ему от соревнований отказаться. Арам последовал этому совету. Однако Тобиас не ограничился простым прорицанием: составив завещание в его пользу, он предоставил ему средства для освобождения, по крайней мере материального, от гнета его собственной славы, тем более что он придавал ей не слишком много значения. Тобиас любил поиграть чужой жизнью: для него это было роскошью и забавой. Но результаты могли оказаться непредвиденными, порой диаметрально противоположными. Боласко до конца дней остался пленником тупой работы, прикованным к своим полотнам, тогда как он, Арам, обязан был Тобиасу своей свободой вплоть до малейших ее проявлений.

Когда Арам впервые встретился с Джузеппе Боласко, дирекция «Ласнер-Эггера», и в частности некий Мейерсон, хотела прогнать его, причем без всяких церемоний. Как если бы этот оригинал являлся всего лишь частью предрассудков покойного хозяина и его почти необъяснимых причуд. Все были сторонниками новых методов: оздоровления финансовой ситуации, упразднения ненужных должностей. Рано или поздно клиенты перестанут восторгаться его копиями. Если закрыть глаза на этот живой пережиток, то в один прекрасный день он может умереть прямо здесь, — что послужило бы дурным примером, — или, еще хуже, однажды поджечь всю груду рам и пропитанного керосином тряпья. Все говорило за то, чтобы вытряхнуть его как можно скорее, а после посыпать кругом дустом. Арам, естественно, вмешался, — и это была одна из редких ситуаций, когда он повысил голос и взял тон, который, очевидно, взял бы Тобиас, окажись он здесь, — чтобы Боласко не трогали и чтобы ему продолжали каждый день поднимать наверх еду. На самом деле было довольно нетрудно доказать, что Боласко на свой лад немало сделал для репутации отеля — практически столько же, сколько художники Большого Канала, вплоть до самых современных, сделали для туристической славы Венеции.

Чудаковатый тип не проронил ни слова и не нарушил хорошего тона выражением Араму признательности. Однако со временем они стали на свой манер друзьями, хотя дружить с Боласко означало созерцать его и поглощать его речи. Для Арама Джузеппе был Джу. А для Джу Арам — пацаном или, как он выражался, гаменом. «Ну как, гамен, все тип-топ, полный порядок?» — говорил он ему, подстраиваясь под парижский стиль речи, словно до своего заточения на этой голубятне он всю зиму дрожал от холода на Монпарнасе и спал в углу мастерской у Модильяни.

Но что больше всего восхищало Арама, так это уверенность, что Джу не имеет ни малейшего представления о том, что имя Мансура могло значить для других, и о том, какая жизнь у него была раньше.