Темный путь. Том второй

Кровь снова прилила к моему лицу, но прилила от радости. Я вдруг вспомнил, что в первый раз, там, у Томаса, когда мы провели вместе вечер, она обращалась больше ко мне. Вспомнил, что ночью, в ту безумную ночь, когда она отправилась в чужой лагерь, она выбрала меня в спутники. Вспомнил, что во время посещения Малахова кургана она всходила на него, опираясь на мою руку, я вспомнил даже жар и трепет ее молодого тела… и нега томления побежала по всем моим нервам.

— О! Княжна! — вскричал я. — Если б вы знали, как во мне все волнуется при одной смутной надежде, что это не мечта, что это возможно?!

— Что такое? — резко спросила она.

— Ваша взаимность… — робко прошептал я и посмотрел на нее долгим умоляющим взглядом.

Она отвернулась.

— Вы ребенок! — сказала она. — Какая же между нами может быть взаимность?

Помню, как при этом определении самая пошлая, детская обида закипела в моем сердце… Мне хотелось броситься, схватить ее, сжать до боли в моих объятиях и спросил: «Разве ребенок может так обнимать?» Но вместе с тем вдруг целый ряд воспоминаний промелькнул в разгоряченной голове. Я вспомнил, как Сара называла меня мальчиком, вспомнил, сколько раз называла меня Лена ребенком, Серафима — тоже (перед ней я действительно был ребенок). Даже добрая Марья Александровна относилась ко мне с тою ласковою бесцеремонностью, с которой относятся к детям… Что же? Я был счастлив! Если нельзя быть счастливым взрослым, то буду счастлив ребенком. И я вдруг нашел в себе силы, хладнокровие улыбнуться и даже пошутить.

— Княжна, — сказал я. — Христос сказал, что царствие Божие принадлежит детям. Следовательно, и я могу рассчитывать на частицу блаженства, если не там, то здесь.

Ее лицо вдруг сделалось серьезным, и она резко проговорила:

— Я не люблю детей!..

LXII

В комнату вошла тетка.

— Ждала! ждала! Нет твоего Ахмета. С завтраком распорядилась. Tu dejenera à la maison?.. N'est ce pas?[19]

Она ничего не отвечала. Старуха подошла к ней сбоку и обеими руками погладила ей голову, тихо прошептав:

— Моп enfant capricieuse! (Мое капризное дитятко.)

Она вдруг схватила обе эти руки и начала их горячо целовать. Мне даже показалось, что на глазах у нее заблестели слезы. Тетка поцеловала ее в голову.

— Зачем же вы целуете?.. Ведь у вас нет привязанности ни к кому? — посмеялся я.

— Ma tante![20] Где у нас конфекты? Дай ему бомбошку. Ведь это дитя, ребенок!

Я обратился к тетке:

— Будьте столь добры, разрешите мне одно недоразумение. Сейчас княжна говорила мне, что она не любит детей, а за несколько минут она призналась мне, что любит меня, потому что во мне много детского. Как это понять, согласить?!

Откуда у меня взялась храбрость сделать это открытое нападение, я не знаю, но оно вышло очень эффектно… И я почувствовал, что выигрываю именно от этого нападения. Оно рассердило ее.

— Вы ребенок! — вспылила она, обращаясь ко мне. — И потому не можете этого понять. Я люблю детей, как игрушки, как цветы, как нарядных птичек. Но эта любовь тотчас же улетает или превращается в ненависть, когда мне напомнят, что любить — это мой долг. Что так велел кто-то, какой-то герой из сказочного мира, которого я не знаю. Тогда в каждом ребенке, в том числе и в вас, я вижу одни антипатичные, отталкивающие черты… Поняли?

Я встал и молча поклонился.

— Я рад одному, — сказал я, снова садясь на стул, — что у вас есть привязанности, что вы можете их чувствовать — и я понимаю, что вы можете жить. Каждый человек живет любовью. Хоть какой-нибудь да любовью, и плохо тому, у кого нет ее.

— Вы рассуждаете положительно по-ребячьи! Сколько есть людей, которые не имеют никаких привязанностей, и они вполне счастливы. Слушайте, я научу вас! Самое гадкое, тяжелое в жизни и есть любовь. Без нее обман жизни был бы невозможен. Теперь же все вертятся около этого огонька, все тянутся к нему, как мотыльки, не замечая, что он жжет им крылья. В жизни все темно, и самое темное — это и есть любовь, которая, как какой-то демон, волшебник влечет вас к себе, с тем чтобы обмануть.

Она вдруг замолкла, нахмурилась, побледнела и тяжело вздохнула.

— Julie! Зачем же ты разочаровываешь молодого человека? — вмешалась тетка. — Он только что начинает жить; для него в ней розовые цветочки, а ты…

— О нет! — вскричал я. — Не думайте, чтобы я был действительно таким ребенком, каким представляет меня княжна. Я тоже обжег крылья около этого огонька…

При этом она вся нервно вздрогнула, а я замолк и невольно подумал: что такое мой обжог сравнительно с тем ударом, который разбил ее сердце? И неужели же нет сил и средств возвратить ему жизнь?!

И я взглянул на нее. Она снова опустилась на подушки. Глаза ее были закрыты. И на всем бледном, помертвелом лице ее было такое глубокое страдание, что сердце во мне сжалось.

«О! Чего бы я ни дал, чем бы ни пожертвовал, чтобы только найти тот покой, которого жаждет эта страдающая душа!»

Тетка посмотрела на нее, на меня, потупилась и тихо, неслышно, по мягкому ковру вышла из комнаты. Несколько минут мы сидели молча. Я не знал, спит она или нет. Она лежала как мертвая.

LXIII