Темный инстинкт

Юродивый. И дерзкий, прохиндей. Его как на льдине унесло, так он у нас…

— На льдине?

— Угу. У нас как весна, рыбачки, знаешь ли, на Ладоге полыньи, точно мухи, облепляют. Сколько раз предупреждали — все без толку: сидят, пока лед под ними крошиться не начнет. Их тоже понять можно: жрать хочется, дома — семьи. Они ж все безработные — кто с фабрики, кто с леспромхоза бывшего. Ну, рыбалкой семью и кормят, когда напряг с деньжонками. А напряг сейчас всегда. А как оттепель, лед трескаться начинает, их все равно от полыньи не оттащишь. Ну и уносит бывает. Этого Ногайло прошлой весной тоже вот так утянуло. Искали его — аж вертолет на погранзаставе поднимали: туман, ветер, снег. Короче, нашли с опозданием, и прокантовался он на льдине на сквознячке двое суток. Ну и маленько крыша съехала. Сейчас как примет на душу пузырь — тут же за домашние баталии принимается: жену лупит, детей. Потом по соседям идет куролесить. А вчера задержан участковым с топором на улице.

— С топором?

— Так точно. Полнейшая отключка. Как это Наталья Алексеевна называет? — Сидоров щелкнул пальцами. — Паралогическое опьянение — вот. Мы его ведром холодной воды в чувство быстренько привели — сразу включился и матом нас. Ну мы и… В общем, по показаниям он якобы шел с топором квитаться с директором ТОО «Викинг», целенаправленно, так сказать, метил: он у него подрабатывал грузчиком, а тот его с получкой вроде кинул.

За дверью снова яростно заревели: "Гестапо проклятое!

Продались все! Дождетесь — всех вас по камешку разнесем!"

— У него трое детей, — Сидоров вздохнул. — А кормить нечем. И спросить ведь не с кого, а? Вот жизнь пошла. Экономика. Какая, к хрену, экономика… Да-а, так что по-человечески понять можно, и топор в том числе. Но… проверять по нашим фактам будем. Всенепременно.

Ладно, пошли.

— Погоди, — Кравченко полез в карман куртки. — Я тебя спросить хотел: там с Шиповым как? Все в норме?

— В каком смысле?

— Ну при осмотре — все у него на месте? Или чего-то не хватает? Тебе анатом ничего не говорил?

— О чем? — Сидоров прищурился.

Кравченко сделал весьма красноречивый и весьма непристойный жест. Потом оглядел кабинет.

— Маг у тебя найдется? Поставь-ка вот эту пленочку.

— Да на минуту всего! Послушай сам.

Заинтригованный опер достал из стенного шкафа магнитолу (наверняка из «трофейных» — отметил Кравченко).

И поставил кассету. (Это была запись «Лючии ди Ламмермур», оперы Доницетти, в исполнении Шилова. Утром эту кассету Кравченко всучил Мещерский с настоятельным советом прослушать на досуге.) Кабинет наполнился музыкой Доницетти: первые такты вступления, а затем зазвучал голос. Кравченко нахмурился — нет, хоть он и готовился к чему-то очень необычному, однако такого не ожидал. Несмотря на странное свое звучание, голос-то был просто чудесный, чарующий, но все-таки…

— Александр Ваныч, Ногайло прокурора требует. Иначе голодовку объявить грозит, — юнец опер, снова сунувшийся в дверь, озадаченно умолк, потом глупо ухмыльнулся: во начальство дает! Изощряется с утра — уже на классику потянуло.

— Закрой дверь. Я занят. Сказано тебе — подожди, — Сидоров напряженно слушал.

А из коридора «унесенный на льдине» вопил: «Да я вас всех.., в гробу… Охренели?! Я и прокурора вашего…»

Кравченко выключил магнитолу.

— Ну? — Сидоров вопросительно смотрел на него.

— Это он поет.

— Кто? Зверева? Почему он?

— Это Шипов поет, Саша. Наш с тобой потерпевший.

Мужское сопрано это называется. Понял?

— Это ж баба.., певица…

Кравченко только головой покачал. Опер соображал на этот раз туго.

— Ну и ну, — выдавил он наконец и добавил что-то уж совсем туманное:

— Ну вы там все и даете!

— Потому-то я тебя и спрашиваю насчет осмотра тела, все ли там на месте. Или чего-то самого важного, — Кравченко снова повторил свой жест-демонстрацию, — не хватает. В старину такие рулады выводили кастраты папского двора в Ватикане. Ну, шевели мозгом быстрее.

— Поехали, — Сидоров решительно поднялся. — А кассету, если можешь, оставь. Я потом еще разок прокручу. Ну и даете вы! А красиво.

— Красиво?

— Как ручеек журчит. И жалостно так. Я думал, это Джульетта какая-нибудь по сопляку своему убивается. Да, темные мы люди, Вадик, — закончил он со вздохом. — В искусстве — как коза в апельсинах.

Кравченко только пожал плечами и взглянул на опера снисходительно.