Темноводье

Ситуация патовая, каждый ход ведет под шах и мат. А Хабаров только усугубил ситуацию: велел построить роскаты для пушек еще ближе к «воровскому» городку и принялся лупить по нему! Тут даже не в людях дело. Порох! Бесценный порох и ядра научет. Но Хабаров хорошо понимал психологический эффект от обстрела.

Поляковцы забивались в глубокие щели, пережидали обстрел, видели, как разваливается их городок, разваливаются их мечты — и начинали роптать. «А я не сильно-то и хотел идти супротив Хабарова» — так начинали думать добрых две трети «воров». Тем более, Санька слышал, что несколько десятков казаков, поляковцы и впрямь чуть не насильно увезли.

Упирались только лидеры, ибо они могли потерять много. Зная нрав Хабарова: и саму жизнь.

Переломным моментом стала поимка двенадцати поляковцев, которые устроили тихую вылазку. На охоту или еще зачем — неясно. Но по свежему снегу их быстро поймали и привели к атаману. С криками и улюлюканьем. Пленники были изрядно побиты, хотя, в ответ тоже надавали — синяки были почти у всех (Хабаров не велел колоть и стрелять бунтовщиков, поскольку понимал, что ему понадобится в будущем много людей).

Санька был возле атамана. Заметил, как тот оживился, почти плотоядно. Вздрогнул.

— В поле их! — рыкнул приказной.

Бунтовщиков раздели до портов и рубах и вывели под стены «воровского» городка. Встали шагах в ста, растянули пленников и по приказу Хабарова принялись бить кнутами и просто палками. Ерофей намеренно для исполнения наказания выбрал тех, кому при «задержании» пленники успели намять бока. И уж те старались! Спины вспухали от рубцов, пытаемые поносили своих палачей во всю глотку, пытаясь гневом спрятать вопли боли.

Санька отвернулся и отошел на зады улюлюкающей толпы. Да, он читал, что в средневековом обществе пытки и казни были большим развлечением, но смотреть на это у него не было сил. Это ужаснее боя… Хотя, настоящего боя Дурной еще не видел.

После той экзекуции, двое или трое пленников не выжили — уж больно в раж вошли палачи… Зато поляковцы, глядя на всё это, окончательно пали духом. И, когда Хабаров велел демонстративно сколачивать дощатые щиты, чтобы под их прикрытием, якобы, идти на приступ — выбросили белый флаг. Ну, образно говоря. Лидеры бунтовщиков запросили переговоры.

Они торговались, пытались сохранить лицо, но стоило только глянуть в глаза атаману, как становилось ясно — пощады не будет. Хабаров кивал и улыбался, но правду говорили только глаза.

Дальше было то, что Санька помнил по сухим строкам в статьях и монографиях. Бунтовщиков пороли. От души и неспешно. Не всех, но каждого, кто относился к «идейным» бунтарям. Хабаров и Петриловский собирали доносы… и ведь доносили! Доносили, надеясь на то, что их шкуры останутся целыми. Санька не понимал, как невероятные мужество сочетаются в этих людях с холопской подлостью… Конечно, не во всех.

Просто настали дни, когда герои незаметны, а подлецы на виду.

Четверых зачинщиков — Стеньку Полякова, Костьку Москвитина, Федьку Петрова и Гварилку Шипунова вообще в кандалы заковали. Пока сильных морозов не было — на снегу держали. Но все-таки уморить от холода не дали. Бунтовщиками помыкали, как хотели. Обшмонали всю их поклажу, весь острожек. Выгребли меха, вплоть до беличьих. У кого-то отнимали вещи и даже одежду. Ну, в лучшем случае, велели менять что-нибудь хорошее, на свое плохое.

Тогда и довелось Саньке выяснить: он-то сам подлый холоп или нет?

Тимофей Старик, который всё еще не забывал своего найденыша и которому именно он невольно первым дал прозвище Дурной, притащил в землянку к парню целый ворох одежды.

— Нутко, вздень! — радостно велел он.

Санька на миг застыл. Перед ним была шуба из овчины, толстые кожаные штаны и местная меховая обувь типа унтов. Всё это сняли с кого-то из поляковцев, возможно… возможно, с трупа.

«Ну? — ехидно спросил сам у себя Известь, выстукивая дробь даже в истопленной по-черному землянке. — Не возьмешь? Побрезгуешь?»

И, конечно, не выдержал. Первым делом запихал ноги в унты, которые уже забыли, когда им в последний раз было тепло. Потом замотался в шубу, великую не по размеру.

«Ну, и мне ли теперь осуждать этих людей, — ругнул он себя. — Я такая же шкура. Ради своих интересов и с трупа одежду возьму».

— От и ладненько, — улыбнулся дед, даже не заметивший душевных терзаний «крестника». — А теперя смотри еще!

И с сияющим видом достал саблю!

— Конечно, дрянная шаблюка, — вздохнул Тимофей. — Тока кто ж хорошую даст? Это Ананькина, даурская. Тот себе у воров турецкую поял, а эта, сталбыть, ничья… Зато ты совсем казак теперь, Дурной!

Санька взял саблю. Тут мук особых не было. Оружие, не шуба, без которой зимой смерть. Нормальная сабля. С ножнами, с подвесом. Только такая тонкая, что из ножен выскальзывает. Потому что сталь дрянная, после каждой зарубки стачивать приходилось.

«Отличная сабля, — улыбнулся беглец из будущего. — Зарезаться ею, что ли?»

Конечно, не стал.